Общественная организация «Православный Санкт-Петербург»
Санкт-Петербургский Православный драматический ТЕАТР «СТРАННИК»
Владимир Уваров
2007г.
И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. (Быт.1:5)
Действующие лица:
- Матвей …………………
- Мария …………………
- Старик …………………
- Сторож …………………
- Иеромонах ……………
- Женщина, в прологе ……
- Мать ……………………
- Старуха …………………
- Цыганка ………………
- Первый конвойный…
- Второй конвойный …
- Узники…………
- Бродяги ………
Время действия - наши дни и семидесятые и тридцатые годы ХХ столетия.
Сценография представляет собой пространство, затянутое чем-то вроде плотной темно-серой паутины, окутывающей сторожку и свисающей в отдельных местах сверху свалявшимися прядями. Низкая кровать посредине сторожки (ближе к правому порталу) составлена из деревянных ящиков. Ближе к левому порталу – потертое кресло и небольшой потрескавшийся столик. Иногда высвечивается спрятанная в густой паутине дверь с облупившейся краской.
Пролог.
В полумраке едва виднеется развалившийся дверной проем, похожий на вход в пещеру. Из проема медленно выходит Матвей и останавливается у двери, расположенной напротив. Он прислоняет ухо к двери, к чему-то прислушивается, затем снимает дверной засов и отворяет дверь. Глаза Матвея устремлены на нечто безформенное в углу комнаты. Безформенное нечто зашевелилось. Матвей, как бы опомнившись, вошел в комнату и наглухо захлопнул за собой дверь. Безформенное нечто зашевелилось больше, показались сначала руки (похожие на лапы огромной кошки), а затем – голова. Голова женщины с бледным лицом. Она поднялась и ползет к Матвею.
ГОЛОС. Матвей!
Матвей, вздрогнув, оборачивается.
В проеме двери – Мария.
МАТВЕЙ (раздраженно). Эта твоя дурацкая способность бесшумно входить!
МАРИЯ. Ты кормил ее?
МАТВЕЙ (еще более раздражаясь). Что?!
МАРИЯ. Кормил тут хоть ее, спрашиваю? Она в последнее время совсем есть перестала. Заставляю – не слушает. Ты бы повлиял на нее…
МАТВЕЙ. Ты что, не видишь? У нее же одни огрызки от тела остались. Что ей теперь, голову свою сожрать? Я боюсь ее. Она хитрая. Такая хитрая тварь! Все хочет вырваться отсюда. Понимаешь? Хочет пробраться на кухню. Что тогда? Она ведь тогда поймет, что можно есть не только свое собственное тело!
Мария подходит к Матвею, берет его за грудки и трясет.
Что ты меня трясешь? Отстань… Отстань, говорю! Отстань!
МАРИЯ. Проснись! Проснись, Матвей!.. Просыпайся!
Сторожка.
Матвей, открыв глаза, лежит на низкой кровати в небольшой сторожке с пожелтевшими стенами.
МАРИЯ (склонившись над ним). Ну, проснулся?
МАТВЕЙ (после паузы). Как ты узнала, что я здесь?
МАРИЯ. Сказали. Ты спал с открытыми глазами. Раньше такого не было. Я тебя про Марфушу спрашиваю, а ты лепечешь что-то…
МАТВЕЙ (подозрительно). Что я говорил?
МАРИЯ. Да так… невнятное что-то. Дочка по тебе скучает.
МАТВЕЙ. Зачем ты пришла?
МАРИЯ. На тебя посмотреть.
МАТВЕЙ. Посмотрела?
МАРИЯ. Этот сторож, что тебя приютил, видно, хороший человек. Твой друг?
МАТВЕЙ. Тебе лучше уйти.
МАРИЯ. Нельзя так, Матвей. Это не поможет.
МАТВЕЙ. А что поможет?
МАРИЯ. Прощенье.
МАТВЕЙ. Чье?
МАРИЯ. Господне.
МАТВЕЙ. Понятно. Выход найдешь?
МАРИЯ. Не гони меня. Я твоя жена.
МАТВЕЙ. Была.
МАРИЯ. А ты мой муж.
МАТВЕЙ. Эти бедные селенья,
Эта скудная природа,
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа.
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Я сказал ей, что домой, к тебе возвращаюсь. Сначала в петлю хотела… Потом вышла на балкон и, глядя мне в глаза, просто перешагнула перила и отпустила руки. Я опомниться не успел.
МАРИЯ. Надо жить, Матвей.
МАТВЕЙ. Не успел ничего сообразить. Смотрю, а она уже летит… вниз.
МАРИЯ (сдерживая слезы). Надо жить!
МАТВЕЙ. Зачем?
МАРИЯ. Чтобы давать жить тем, кто любит тебя.
МАТВЕЙ. Я что, кому-то жить не даю? Ведь я сбежал от вас всех, спрятался. Ну что вам еще от меня надо? Чего вы хотите?
МАРИЯ. Ее не вернешь, Матвей. А помочь можно.
МАТВЕЙ. Как? (С издевкой.) Ведь церковь не молится за самоубийц!
МАРИЯ. Но и молиться за них не запрещает.
МАТВЕЙ (так же с издевкой). Какой же смысл, если все равно ей ад обеспечен? Только вот, интересно, почему?
МАРИЯ. Не нам судить, где кто будет. Архиерей ведь благословил и ее отпели. Но самоубийство – страшный грех, сам знаешь.
МАТВЕЙ. Да ведь она не знала… Она же не верила… не совсем верила в Бога. Ну не вложили в нее веру! А разве можно обвинять горбатого за то, что он горбат? И ведь таких большинство, которые и понятия не имеют ни о рае, ни об аде... Для них это все бабкины сказки. (С издевкой.) Ну не удостоил их Господь своим посещением! За что же их наказывать, да еще вечными муками? Это садизм какой-то…
МАРИЯ. Опомнись, Матвей!
МАТВЕЙ. Да что опомнись! За что обречены те, кто умер, так ничего и не успев понять ни о душе, ни о грехе, ни о загробной жизни? Они же не виноваты в этом, пойми!
МАРИЯ. Кто же виноват?
МАТВЕЙ (прямо глядя в глаза Марии). Тот, кто сотворил нас.
МАРИЯ. Я лучше пойду.
МАТВЕЙ. Нет уж постой! И слушай: в том, что творение несовершенно, виноват создатель этого творения. И никто другой! Мы таковы, потому что такими сделаны. (Ерничая.) Так за что же нас в печь, на переплавку-то, а?!
МАРИЯ (с болью). Это гордыня, Матвей!
МАТВЕЙ (не слушая ее). Люди рождаются, живут и умирают по большей части в безсознательном состоянии. И все, чего они достигают после земных страданий - это вечные муки после смерти. И здесь страдай, и там мучайся. И все только потому, что конструктор забыл вложить в тебя знание о том, что ты бессмертен. (Как бы в полубреду.) Почему же Он Сам не является людям и открыто не говорит о Себе и о Своем законе бессмертия? Зачем эта тайна? К чему это инкогнито? Что за конспирация такая?
В дверях появляется старик, одетый в обветшалые одежды.
СТАРИК. Мир дому сему!
МАТВЕЙ (глядя на старика). Удрученный ношей крестной
Всю тебя земля родная
В рабском виде Царь Небесный
Исходил благословляя.
СТАРИК. Ты, малый, не кощунствуй, а подай-ка лучше ломтик хлеба страннику.
СТОРОЖ (появившись за стариком). Чайком попотчуйте путника. Он не надолго.
МАТВЕЙ (сторожу, указывая на старика). Это кто?
СТОРОЖ (уходя). Добрый человек.
СТАРИК. Убытка с этого у тебя не будет, а награда великая ждет.
МАТВЕЙ (с иронией). Какая же награда? Поведай мне, о муж праведный!
МАРИЯ. Не надо, Матвей… Присядьте, дедушка!
Старик садится на табурет.
МАРИЯ. Матвей, где тут у тебя чайник?..
Матвей отворачивается, Мария подходит к небольшому столику, включает электрический чайник, достает из принесенной ею сумки продукты. Пауза. Матвей исподволь разглядывает старика.
МАТВЕЙ. Так вы…
СТАРИК (невозмутимо). Что?
МАТВЕЙ. Ну… кто вы?
СТАРИК. Я то?
МАТВЕЙ. Да, вы.
СТАРИК. А ты?
МАТВЕЙ. Я?
СТАРИК. Ты.
МАТВЕЙ. Да я, знаете ли, некоторым образом человек.
СТАРИК. Ой, ли?
МАТВЕЙ. А что, не похож?
СТАРИК. А что такое – человек?
Старик тихо смеется. Его проницательный взгляд приводит Матвея в некоторое смущение.
МАТВЕЙ. Ну ты, дед… даешь… Откуда хоть ты такой?
СТАРИК. Какой такой?
МАТВЕЙ. Да вот такой.
СТАРИК. Откуда же мне быть? Известно откуда. Хожу вот по земле-матушке, по святым местам, да Бога прославляю. Что Господь подаст, то и ем, а нет – сам виноват, молился не усердно.
МАТВЕЙ. Монах?
СТАРИК. Не бывал в монахах. Я сам по себе, да по благословению Божию.
МАТВЕЙ. А зачем ходишь-то?
СТАРИК. Я же сказал: Бога прославляю.
МАТВЕЙ. И каким же образом?
СТАРИК. Странническим. (Отстраненно.) И говорили о себе, что они странники и пришельцы на сей земле. (Как бы очнувшись.) Странническим образом. Не заботьтесь о том, что вам есть и пить, а пуще заботьтесь о Славе Божией. Ты вот смотришь на меня, видишь, что я за человек, ну по одежде там и прочему, и если есть в тебе охота говорить со мной, то уж о футболе или о политике ты со мной не станешь разговаривать. Верно? Во-от. Если ты не совсем глуп, то поймешь, что с такими людьми либо молчать надо, либо о Боге беседовать.
МАТВЕЙ. Я уж лучше помолчу.
СТАРИК. И то верно. Не способные жить – молчите.
МАТВЕЙ. Да тебе, дед, палец в рот не клади. Кусачий ты очень для святого-то.
СТАРИК. Никто не свят, кроме Господа!
МАРИЯ. Садитесь к столу.
СТАРИК. Благодарствую, милая. Спаси тя Христос!
Старик, перекрестившись, садится за стол.
МАРИЯ. Матвей?..
МАТВЕЙ (с иронией). Не могу отказаться от трапезы человеком Божьим… Чайку налей мне.
Матвей садится в потертое кресло, которое стоит недалеко от стола; Мария, перекрестившись, присаживается за стол рядом, напротив старика. Пауза.
МАТВЕЙ. Слушай, дед, вот ты от жизни мирской удалился, значит, сильно веришь в Бога-то?
СТАРИК (медленно и обстоятельно прожевав). Нельзя верить сильно или несильно. Если не сильно, значит, не веришь, а допускаешь. А веришь, значит веришь.
МАТВЕЙ. Ну хорошо, Бог есть. Об этом не трудно догадаться. Если есть творение,
значит должен быть и Творец. А вот смерть… Есть ли смерть? Умирает ли человек после смерти тела?
СТАРИК (перестав есть). Если есть смерть, какой толк в Христе? Если Христос не воскрес, какой смысл в вере? Если в этом обман, значит и все, что Он говорил – ложь. Как так? Верить во Христа и не верить в воскресение из мертвых? Своим воскресением Господь нам дверь отворил. А воскрес Христос, воскреснут и христовы.
МАТВЕЙ. А не христовы?
СТАРИК. Нехристи-то?
МАТВЕЙ. Ну, нехристи это, как я понимаю, иноверцы. Или атеисты. А вот те, которые не успели уверовать до конца… И крещеные в детстве, и в церковь иногда захаживали, но уверовать по-настоящему еще не успели… Ну жизнь так сложилась. Понимаешь? Так вот, что с ними, по-твоему, будет?
СТАРИК. По-моему ничего не будет. Все будет по Божьему.
МАТВЕЙ. Ну, хорошо, хорошо. Но, все-таки, твой взгляд на это узнать хотелось бы...
СТАРИК. Моего взгляда ни на это, ни на что другое нет. А вот апостольское слово
гласит: кому зрение Господь не отверз, с того и спросится меньше. Но всяко спросится, нельзя чтоб не спросилось. Веселился здесь? Восплачешь там. Не сумел выплыть из омута греховного на свет Божий? Страдай. В слепоте своей диавола за ангела Божия принял, подобно язычнику? Муки вечные, плач и скрежет зубовный. Диаволовым – диаволово, а христовым – побеждена смерть победою. Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?! (Тихо смеется; в его глазах появилась сумасшедшинка.) Ты вот тут давеча спрашивал: кто, дескать, я такой? Ну?
МАТВЕЙ. Что?
СТАРИК. Хочешь знать кто я?
МАТВЕЙ. Кто?
СТАРИК. Я – Павел!
МАТВЕЙ (пресекшимся голосом). Какой Павел?
СТАРИК. Павел! (Тихо смеется.) Зовут меня Павлом.
МАТВЕЙ. И что?
СТАРИК. А то. Имя! Имя и сходность судьбы. Он – Павел, и я Павел. Он гнал христиан, и я по этому пути пошел. Знаешь, кем я был? Тебя еще и на свете не было, а я уже лютовал в лагерях сталинских. Сначала на Кемской пересылке, затем в кремле на Соловках в особом отделе. Осуждаешь?
МАТВЕЙ. Твой грех, твой ответ.
СТАРИК. Верно. Мой грех, мое и покаяние. Чем больше грех, тем больше радости у Господа о покаявшемся. А грех мой великий. В основном там сидели узники из крестьянского сословия, в стране коллективизация развернулась, но и священников тогда
пачками хватали и сажали в концлагеря. А я тогда даже духу церковного терпеть не мог, как, бывало, завижу попа, аж трясет от злобы. Ох, и потешился я тогда, лютость свою радуя. Обычный расстрел, думал я, не всегда полезен. Сила наказания в длительности претерпения. А быстрая смерть многим была бы облегчением. Вот и измывался я над ними как хотел. Гладом морил, в подполье с крысами запирал…
МАТВЕЙ. Весело ты время проводил.
СТАРИК (очень серьезно, с горечью). Весело. Во время гражданской, говорят, зашивали людей в мешок, битком набитый вшами. И тело страдальца превращалось в соты. Изобретение это Лейбе Бронштейну приписывают. Но и мы, русские, тоже не лучше были.
Лагерь тридцатых годов.
Зима. Трескучий мороз. Стоят, изнемогая от холода, несколько узников. В теплых полушубках перед ними ходят два конвойных.
Старик встает и переходит в иное пространство – лагерь, конвойные, узники.
СТАРИК-ПАВЕЛ (с улыбочкой). Ну что, граждане, кто из вас из язычников? Признавайсь!
Узники стоят, перебирая закоченевшими от мороза ногами.
СТАРИК-ПАВЕЛ (выжидающе, явно наслаждаясь происходящим). Ну? Да не боись, нынче у нас язычникам послабление. И даже, можно сказать, особая привилегия. Короче говоря, кто из вас откажется от своей веры и признает себя язычником, тот подходи к костру, к огоньку поближе и грейся. Ну? Смелей, смелей!
Посиневшие от холода узники стоят и смотрят на Павла.
СТАРИК-ПАВЕЛ. Ну, чего смотрите? Все честно, без обмана. А кто первый к костру подбежит, тому еще - чарка водки для сугреву. (Причмокивая, отхлебывает водку из фляжки.) Ну, давайте, давайте наперегонки.
Никто из узников не трогается с места.
СТАРИК-ПАВЕЛ. Что, нет желающих? Ладно. (Конвоирам.) Становись!
Конвойные становятся в шеренгу.
СТАРИК-ПАВЕЛ. Если вам Бог дороже жизни, готовьтесь к смерти. Заряжай.
Конвойные передергивают затворы винтовок.
В среде узников – оживление, они крестятся, лобызают друг друга.
СТАРИК-ПАВЕЛ. Да я вижу у вас радость? А ну-ка выходи сюда… вот хоть ты.
Из среды узников выходит седовласый иеромонах.
СТАРИК-ПАВЕЛ. Священник?
ИЕРОМОНАХ. Сподобил Господь.
СТАРИК-ПАВЕЛ. Монашествующий?
ИЕРОМОНАХ. В постриге.
СТАРИК-ПАВЕЛ. От Христа, стало быть, отречься не желаешь?
ИЕРОМОНАХ. Упаси Господи! Православные мы. Как можно?
СТАРИК-ПАВЕЛ. Ага, вы, значит, православные, а мы – изуверы, так?
ИЕРОМОНАХ. Вы сами знаете.
СТАРИК-ПАВЕЛ. Что мы знаем?.. Что мы изуверы?
ИЕРОМОНАХ. Что вы хотите услышать?
СТАРИК-ПАВЕЛ. Ненавидишь нас?
ИЕРОМОНАХ. Не мне вас судить.
СТАРИК-ПАВЕЛ. А кому? Богу? (После паузы.) Вот вы говорите, что любая власть от Бога. Стало быть, и мы от Бога?
ИЕРОМОНАХ. Богом вы нам в наказание попущены. За грехи наши великие ваше нашествие на нас.
СТАРИК-ПАВЕЛ. Хорошо сказал. Наше нашествие смело вас с лица земли, как прах. И если, как ты говоришь, мы Богом попущены, то значит и подчиняться вы нам должны безпрекословно. Ну, так вот, силой данной мне власти приказываю тебе: произнеси слова отречения от своей веры. В какой угодно форме, мне все равно. После этого можешь со всей своей братией обогреться у костра. Если сделаешь это, то позволю тебе и всей твоей лагерной пастве спокойно досидеть свой срок. Никто вас больше не тронет. Ну? Так что?
Иеромонах молча смотрит на Павла, в его глазах сочувствие и жалость к последнему.
СТАРИК-ПАВЕЛ (теряя самообладание). Чего молчишь?
ИЕРОМОНАХ. Что ж мне сказать на это?
СТАРИК-ПАВЕЛ (шипит). Отречешься от Христа, чтобы спасти от мученической смерти своих братьев по вере?
ИЕРОМОНАХ. Отречением от Христа никого спасти нельзя. Можно только погубить.
СТАРИК-ПАВЕЛ (с искривившимся от гнева лицом). Значит, нет?
ИЕРОМОНАХ. Разве ты не знал, что я отвечу?
СТАРИК-ПАВЕЛ. А где же ваше хваленое христианское смирение? Где послушание начальству?
ИЕРОМОНАХ. Послушание – одно, участие в делах тьмы – другое.
СТАРИК-ПАВЕЛ. Тьмы, говоришь?! Значит, тебе свет требуется? Ну, так давай, отче, ступай в костер, в полымя. Там сколько хочешь свету! Хватайте его!
Конвойные заталкивают старца в костер.
ИЕРОМОНАХ. Господи, не вмени им греха сего!
КОНВОЙНЫЕ (наперебой). Давай, давай!.. Пошел!.. Иди!.. Тоже мне, святоша!
ИЕРОМОНАХ. Господи, прости им, ибо не ведают, что творят!
Сторожка.
СТАРИК (перейдя в пространство сторожки). Взошел он на костер и благословил нас иерейским благословением. Я не выдержал его взгляда и… выстрелил.
Лагерь.
Выстрел. Иеромонах падает.
Сторожка.
СТАРИК. Пуля попала ему в лоб, пробив по пути благословляющую нас руку.
Лагерь.
Притихшие конвойные заворожено смотрят на убитого иеромонаха.
ОДИН ИЗ КОНВОЙНЫХ (тихим голосом). Ловко ты, Паша, его… Не целясь.
Узники со слезами на глазах и благоговейно и тихо поют молитву на исход души.
ВТОРОЙ КОНВОЙНЫЙ. А с этими-то что?.. Может тоже в расход?
СТАРИК-ПАВЕЛ (неожиданно придя в ярость). В барак! Все в барак! В барак я сказал! Бегом!
Узники, удивленно глядя на Павла, с трудом передвигаясь, семенят по направлению к бараку; озадаченные конвойные спешат за ними.
Сторожка.
СТАРИК (задумчиво). Да, лихое было время.
МАТВЕЙ. И сейчас не лучше. Всякие ориентиры утеряны. Туман. Тьма. И дальше зловонной лужи, в которой барахтаемся ничего не видно. Все покрыто какой-то дурацкой тайной! Для чего все? Во имя чего существует этот загаженный земной шарик с толпами вечно чавкающих человекообразных животных?!
СТАРИК. Эх, как тебя томит!
МАТВЕЙ (не слыша старика, ехидно). Гомосапиенс! Не правильнее ли будет сказать: гомосвинтус? (После небольшой паузы.) Кто же так потешается-то, кто так веселится, кто смеется над нами, а, дед?
СТАРИК. Бесы! Дьявол с падшими ангелами растлевают сынов человеческих. Это они играют нами, глумятся и губят наши души нашими же руками. Я знаю. Сподобил меня Господь воочию видеть забавы их.
МАТВЕЙ (усмехнувшись). Уж, не в сталинских ли лагерях?
СТАРИК (внимательно посмотрев на Матвея). Они везде есть. Вот мы сидим здесь с тобой, а они вокруг кружатся. В тебя вон забрался один, да и выходить никак не хочет. Уютно ему в жилище-то твоем, храме Господнем. Но я не этак их видел, а так, как мало кому из людей видеть приходилось.
МАТВЕЙ. Это как же?
СТАРИК. А вот как тебя сейчас. (Пауза.) Все началось с того, как повадилась ко мне мама-покойница ходить. Я еще мальчонкой был, когда она удавилась. Портрет матери у меня на стене висел. Фотография. (Достает из сумки фотокарточку и ставит на стол.) Вот такая, только размером побольше.
Комната старика.
Семидесятые годы. Поздний вечер. На стене в лунном свете – фотографический портрет матери. Из радиоприемника кто-то вещает о достижениях развитого социализма.
Старик, перейдя из
сторожки в это пространство, садится в кресло и дремлет.
Порыв ветра с шумом распахивает дверь пузырит оконную занавеску. Старик, приоткрыв глаза, встает и, позевывая, закрывает дверь. Затем подходит к радиоприемнику, выключает его, и опять садится в кресло. Закрыв глаза, старик засыпает. С грохотом вновь распахнувшаяся форточка заставляет его проснуться. Старик озадаченно смотрит на освещенное лунным светом окно. Вдруг произвольно включается радиоприемник и оттуда один из коммунистических вождей вещает об очередных достижениях. Голос вождя напоминает собачье гавканье.
СТАРИК (глядя на портрет матери, с укором). Опять?
Портрет самопроизвольно раскачивается.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Сынок!
Старик смотрит на портрет.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Сынок! Это я, сыночек. Иди ко мне, сыночек мой! У нас здесь хорошо.
СТАРИК (как ребенок). Куда, мама?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. А вот придешь, узнаешь!
Старик встает достает из-за кресла шкатулку, открывает ее и достает оттуда сверток из красного кумача; развернув его он некоторое время смотрит на содержимое – старенький пистолет. Взяв в руку пистолет, старик смотрит на портрет матери. Постояв так, он бросает пистолет в шкатулку и резко закрывает ее.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС (истерически визжит). Приходи!.. Не то худо будет! Приходи к нам! Сыно-че-ек!
Сторожка.
СТАРИК (перейдя в пространство сторожки). И решил я позвать ворожею. Приятель одну присоветовал.
МАРИЯ. Ведь нельзя же, дедушка!
СТАРИК. Да разве ж я знал тогда?
Комната старика.
На портрет матери старика смотрит ворожея - женщина лет шестидесяти, одетая по-цыгански.
ВОРОЖЕЯ. Давно шалит?
СТАРИК. Давненько. Сил уж нет терпеть.
ВОРОЖЕЯ. Мы это дело уладим.
СТАРИК. Да уж сделайте что-нибудь.
ВОРОЖЕЯ. Выйди из комнаты. Мне с глазу на глаз с ней пошептаться надо.
Сторожка.
СТАРИК. Вышел я из комнаты, встал возле двери, прислушался… Толком ничего не разобрал, только какой-то шорох да стук… Тук-тук…тук-тук…
Комната старика.
ВОРОЖЕЯ. Ну, все, теперь как ручная будет. Давай деньги-то…(Принимая протянутые стариком деньги.) Станет слушаться тебя.
СТАРИК. Да мне не нужно, чтобы она слушалась. Я хочу, чтобы она совсем не появлялась.
ВОРОЖЕЯ (уходя). Не захочешь, так и не появится. (Оборачиваясь на ходу.) А захочешь, она опять придет. Твоя воля.
Ворожея уходит.
Сторожка.
МАТВЕЙ (очень серьезно). Ну и что же она, перестала приходить?
СТАРИК (глядя на Матвея). А она еще и не приходила до этого-то. Только голос был да звуки какие-то, предметы двигались. А вот после ворожеи…
МАТВЕЙ. Что, обманула цыганка?
СТАРИК. Нет, не обманула. Я сам вызвал мать.
МАРИЯ. Зачем?!
СТАРИК. Не знаю. Стало чего-то не хватать. Пусто как-то внутри стало, ничто не радовало. Может оттого, что один я жил. Жена к тому времени померла, дети разъехались. Так и тянуло с матерью заговорить. Ну и не сдержался.
Комната старика.
Полумрак.
Старик переходит в это пространство, губы его беззвучно шевелятся, затем раздается вымученный звук его голоса.
СТАРИК (со стоном). Мама!
ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Сыночек мой! Павлушенька!
СТАРИК (по-детски). Мамочка, зачем ты оставила меня?
ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Я всегда была с тобой, Павлушенька. Пойдем со мной!
СТАРИК (в пространстве сторожки). И тут я увидел мать, словно плывущую по воздуху!..
ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Иди ко мне, сыночек!
Появляется женщина в длинном довоенном платье, она то исчезает, то появляется вновь. Женщина идет, время от времени оглядываясь, как бы зазывая за собой старика.
СТАРИК. И пошел я покорно за ней, куда она повела меня… Она впереди, я чуть поодаль. Так дошли мы до какого-то заброшенного сквера и тут вдруг потерял я ее из виду… Подождал, подождал, - нет никого… Что делать? Сел на сваленную там кучу мусора, усталость вдруг какая-то меня охватила, и – уснул… (Старик, переходя в другое пространство, садится на деревянный ящик). Не знаю сколько я спал, только проснувшись, вижу – по обе стороны от меня стоят, будто на часах, два отрока.
Сквер.
Старик сидит на деревянном ящике, оборачивается. За его спиной по обе стороны стоят как на часах, с дубинками вместо винтовок в руках, два трока. В их глазах – невозмутимость, на старика не смотрят. Старик пытается встать, но две дубинки, крест на крест, преграждают ему путь.
СТАРИК (отрокам). Что ж вы это, а? А ну пустите!
Один из отроков засовывает пальцы в рот и свистит. Пространство вокруг старика как бы проявляется и его взору открываются странные люди, представляющие собой какую-то смесь современных бомжей с персонажами картин Иеронима Босха. Один из них, закрыв голову капюшоном, помешивает в котле алюминиевой ложкой какое-то варево. Другим персонажем оказался бродяга с черной, как у пирата, повязкой на глазу. «Пират» прихрамывая и опираясь на палку, направляется прямо к старику. Подойдя к нему он долго вглядывается в лицо старика, который тоже искоса поглядывает на карлика. Другие так же с любопытством смотрят на старика. Некоторые из них навели на старика включенные фонарики, тот загораживается от бьющего в его лицо света рукой и это забавляет их.
Заиграла музыка. Бродяги начинают плясать, подыгрывая себе на бубнах, трещотках и жалейках.
БРОДЯГИ ( наперебой). Наш век, наша воля!.. Наш век, наша воля!.. Наш век, наша воля!..
Старик с какой-то тоской смотрит на беснующихся бродяг. Затем встает и медленно идет в пространство сторожки.
Видение сквера рассеивается.
Сторожка.
СТАРИК. Добравшись до своей квартиры, я упал на кровать и уснул. Проснулся от того, что кто-то прикасается к моей руке. Открыв глаза, я увидел край платья и женскую руку, поглаживающую мои волосы. (Со слезой в голосе.) И, знаете, рука матери-то, будто душу мне ласкает. Только потом…
В видении появляется женщина; она держит в руках пистолет.
ЖЕНЩИНА (ласково). На, держи игрушку, Павлушенька, возьми ее в руку… Приставь ее к своей головушке и сделай пиф-паф…Павлушенька, мальчик мой!.. Ма-аленький! Иди к нам! Иди! Не хочешь? Не хочешь?! Так лучше бы я тебя, гаденыша, в люльке придушила! (Зло.) Иди к нам! Иди! (Вдруг жалобно.) Павлушенька, сыно-оче-ек мо-ой! (Исчезает).
Пауза. У старика на глазах – слезы.
СТАРИК. С тех пор я уже не мог дома оставаться. Какое-то время просто бродяжничал. А потом и в Церковь меня Господь привел. Благословился у знакомого священника и пошел в странствие.
МАРИЯ. Вы, должно быть, очень любили свою мать?
СТАРИК. Первую половину жизни – ненавидел. Мертвую. За то, что бросила меня одного на земле, когда мне еще и семи лет не было. Отца-то я вовсе не знал. Тетки меня вырастили. Ну а потом… Конечно. Не хватало мне ее всегда. (Злобно.) А вот она!.. (Указывая на фотографию.) Гляди, как смотрит. Будто сверлит меня взглядом-то! (Обращаясь к фотографии, будто услышав что-то, гневно.) Что?! Да какой я тебе маленький мальчик? Ты глаза-то свои разуй! Насмехаться над стариком вздумала? Старик сметает рукой фотографию со стола.
МАРИЯ (кинувшись к старику). Дедушка, что вы?.. Успокойтесь!
МАТВЕЙ. Подожди, Маша! (Кивает на фотографию.) Смотри!
СТАРИК (глядя на фотографию). Губы скривились в улыбке. Это она может.
Матвей и старик, застыв, смотрят на фотографию. Мария, перекрестившись, шепчет молитвы.
Входит сторож.
СТОРОЖ. Проветриться не хотите?
МАТВЕЙ. Что?
СТОРОЖ. На улицу сходить не желаете?
МАТВЕЙ (непонимающе). Зачем?
СТОРОЖ. Показать лице свое народу Божию.
Слышится женский стон. Все, кроме сторожа, в оцепенении.
СТОРОЖ (невозмутимо). Ишь, как безобразничают. Но ничего, опосля водичкой святой здесь все окропим. Ну, давайте к выходу.
СТАРИК. Куда идем-то?
СТОРОЖ. Народ Божий на Крестный ход собрался, и мы с ними.
МАРИЯ. На Крестный ход?
СТОРОЖ. А то куда ж?
МАРИЯ. Вроде не праздник…
СТОРОЖ. А ты загляни в календарь-то православнный… Там каждый день святыми да мучениками отмечен. Сейчас вся Россия, то здесь, то там, крестным ходом подымается.
СТАРИК. Это верно.
Направляются к выходу.
Женский стон повторяется с новой силой. Мария растерянно идет к выходу. Старик, подобрав фотографию матери, спешит за Марией. Матвей не двигается с места.
МАРИЯ (оглянувшись). Матвей!..
СТОРОЖ. Оставь его.
Мария и старик выходят. Сторож, взглянув на Матвея, закрывает за собой дверь.
Матвей задумчиво продолжает сидеть в кресле. Посидев немного в задумчивости, он обращает взгляд на иконы и долго смотрит на Образ Спасителя, Который взирает на Матвея из святого уголка сторожки.
Сквозняк шевельнул занавески.
Слышится очень тихое приглушенное постукивание со стороны стола. Матвей медленно приподнимает скатерть и заглядывает под стол. Постукивание слышится уже сверху. Матвей смотрит на потолок. Затем раздается шорох со стены и дребезжащий стук по стеклу. Матвей, помедлив немного, поворачивает лицо к иконе Спасителя. В комнате продолжают слышаться шорохи и поскребывания.
МАТВЕЙ (глядя на икону, едва слышным шепотом). Да, я хочу… Хочу, чтобы она пришла. Приходила же к этому старику его покойная мать!
В комнате воцаряется мертвая тишина. Матвей, окаменев, смотрит на икону Спасителя. Порывом ветра с жалобным тихим скрипом растворяется дверь, из которой повеяло сизым туманом.
МАТВЕЙ (оцепенев, едва произнося слова). Любушка, это… ты?
Сизый туман растворился в комнате.
МАТВЕЙ. Я знаю, это ты! Ну что ты молчишь? Поговори со мной. Я так ждал тебя! (Слышится женский всхлип.) Горе выпало нам… Видно, судьба такая. Не смогли мы Бога от дьявола отличить, за это и муки принимаем. Да разве мы одни? Много таких
как мы. И сон окутал нас… И тьма поглотила… И грех правит нами. И не убоялись мы греха в слепоте своей, но возлюбили его губительную сладость. И приняли явь за сон, а сон за явь… И смерть перепутали с жизнью… И пробуждение с минутой дремы. Любила ли ты меня, Любушка? Любила. Больше жизни. Но так человека любить нельзя. Нельзя человека любить больше Бога. Прости меня! Не уберег я тебя. (Плачет.) Что же с тобой будет? Где ты сейчас?! (Встрепенувшись.) Что?! Что ты… говоришь? Я слышу тебя!.. Скажи что-нибудь. Я тебя слышу!
Матвей опускается на колени. Его по пояс окутывает каким-то серым дымом, расстилающийся по всей сторожке. В комнате появляется старуха в темных ветхих одеждах, с выбившимися седыми прядями волос из-под прохудившегося платка, и начинает шваброй мыть пол.
Матвей оторопело смотрит на нее.
СТАРУХА (ворчит как бы сама с собой). Свету-то, свету сколько жгут!.. Зачем столько свету? (Косится на электрическуnbsp;nbsp;nbsp;nbsp;nbsp;nbsp;nbsp;юnbsp; лампочку.) Двери пооткрывалиnbsp;nbspnbsp;nbsp;nbsp; ;nbsp;nbsp;nbsp;, весь жар выпускают! (Сердито закрывает шваброй форточку и продолжает дальше мыть пол.) Никакого житья от них нет. Лампадку вон засветили! Зачем? Одного масла сколько расходуют!
Старуха гасит рукой лампадку, затем, косясь на нее, куда-то исчезает.
Матвей продолжает стоять на коленях, низко опустив голову, затем, покачнувшись, падает и утопает в сером дыму.
Дверь отворяется и в сторожку входит сторож. Пробравшись сквозь дым, он поднимает Матвея и усаживает его в кресло.
МАТВЕЙ (очнувшись). Это ты? (Откашливаясь от дыма.) Что это было?
Сторож молча смотрит на Матвея.
МАТВЕЙ. Тут какая-то уборщица мыла пол. Окно зачем-то закрыла… Душно.
СТОРОЖ. Здесь нет уборщиц. Я сам полы мою. Ты ведь знаешь…
МАТВЕЙ. Да?.. Ну да, кажется… Я забыл… Да это пустое. Ты знаешь, я ведь разговаривал с ней… С Любушкой… Вот здесь. Когда вы ушли. Это был не призрак… Я разговаривал. Ну почему только бесы могут являться оттуда? Чепуха какая-то!.. Ведь были случаи… Сколько угодно… Да нет, я не плачу… Ты знаешь, что она мне говорила? Я ее спрашиваю: что же с тобой будет? А она: Господь милосерд, Матвеюшка, Господь наш милостивец, Он любит творение Свое… И разве мы можем любить людей больше, чем Он? Неужели человеческая любовь и жалость к миллионам уже умерших и осужденных может превышать любовь и жалость к ним Господа нашего и Спасителя? Вот что она сказала. Я спрашиваю: есть ли геенна огненная? Есть, говорит, но Господь есть Любовь! Есть ли муки вечные? Да, есть… Но разве Божья любовь не выше пламени и серы озера огненного?.. Разве Тот, Кто омыл ноги своим ученикам и принял смерть за нас на кресте не есть Сам источник той самой любви, которая и заставляет вас жалеть умерших во грехе людей?
Входит Мария.
Господь – человеколюбец, Он – милостивец, и мы не можем знать все пути Его.
Мария, прислушавшись, начинает шептать.
МАРИЯ (тихо, так что Матвей и Сторож не слышат, читает из Апостола, 1 Коринф. 13, 1-13). Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая и кимвал звучащий.
МАТВЕЙ. Так она говорила, я запомнил!
МАРИЯ. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто.
МАТВЕЙ. А еще она сказала, что ей жаль Марию…
МАРИЯ. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, то нет мне в том никакой пользы.
МАТВЕЙ. Ты, говорит, люби ее, она твоя жена… Тебе ее Бог дал…
МАРИЯ. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не безчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
МАТВЕЙ. Обязательно люби Марию.
МАРИЯ. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
МАТВЕЙ. Мы все должны любить друг друга и этим снять тяжесть греха с наших плеч…
МАРИЯ. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.
МАТВЕЙ. Мы все друг за друга в ответе, и живые, и мертвые.
МАРИЯ. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое.
МАТВЕЙ. Мы, говорит, должны вам помочь обрести путь, а вы за нас должны молиться Господу…
МАРИЯ. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь я знаю отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан.
МАТВЕЙ. Путь спасения – сердце человеческое, а дверь, ведущая в жизнь вечную, - Христос Жизнодавец.
МАРИЯ. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.
Матвей, уткнувшись лицом в грудь сторожу, плачет; сторож, приобняв Матвея, успокаивает его.
На лице, стоящей в дверях Марии, слезы тихой радости.
Сквозь рассеявшийся дым проявляется лик Спасителя на иконе.
Конец и Богу Слава!