Православный Драматический ТЕАТР «СТРАННИК»
сценическая версия Владимира Уварова
по роману Ф.М. Достоевского
«ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»
Санкт-Петербург
2007г.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РАСКОЛЬНИКОВ (один). Я это должен был знать... И как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться. Я обязан был заранее знать... Э! да ведь я же заранее и знал!.. (Пауза.) Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и тему же, по смерти, ставят кумиры, - а стало быть, и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза! (С усмешкой.) Наполеон, пирамиды, Ватерлоо - и тощая гаденькая регистраторша, процентщица... Где же им всем переварить!.. Эстетика помешает: полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к старушонке! Эх, дрянь!.. (Лихорадочно.) Старушонка вздор!.. Старуха, пожалуй, что и ошибка, не в ней дело! Старуха была только болезнь... я переступить поскорее хотел... я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а того не сумел, оказывается... Принцип? (С усмешкой.) И за что это социалистов бранят? Трудолюбивый народ и торговый; "общим счастьем" занимаются... Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет: я не хочу дожидаться "всеобщего счастья". Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что ж? Я только не захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в ожидании "всеобщего счастья". " Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастье и оттого ощущаю спокойствие сердца". Ха-ха! Зачем же вы меня-то пропустили? Я ведь всего однажды живу , я ведь тоже хочу... Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего!.. Да, я действительно вошь, и уж по тому одному, что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что я вошь; во-вторых, потому, что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею ввиду великолепную и приятную цель, - ха-ха! Потому, потому я окончательная вошь, потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал , что скажу себе это уже после того, как убью! Да разве с этаким ужасом что-нибудь может сравниться! О, пошлость! о, подлость!.. О, как я понимаю "пророка", с саблей, на коне: велит аллах, и повинуйся "дрожащая" тварь! Прав, прав "пророк", когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостаивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и - не желай, потому - не твое это дело!.. О, как я ненавижу теперь старушонку! Кажется бы, другой раз убил, если б очнулась! (Пауза.) Мать, сестра, как я любил их! Отчего теперь я их ненавижу? (Небольшая пауза) Бедная Лизавета! Зачем она тут подвернулась!.. Лизавета! Соня! Бедные, кроткие, с глазами кроткими... Милые!.. Зачем они не плачут? Зачем они не стонут?.. Они все отдают... глядят кротко и тихо... Соня, Соня!.. Тихая Соня!..
Комната Сони.
СОНЯ (тревожно). Кто тут?
РАСКОЛЬНИКОВ. Это я... к вам...
СОНЯ. Это вы! Господи!
РАСКОЛЬНИКОВ. Куда к вам? сюда? Я поздно... Хм... Я... к вам в последний раз пришел... Может быть, не увижу вас больше...
СОНЯ. Вы... уезжаете?
РАСКОЛЬНИКОВ. Не знаю... все завтра... Не в том дело: я пришел одно слово сказать... Что ж вы стоите? Сядьте... Какая вы худенькая! Вон какая у вас рука. Совсем прозрачная. Пальцы, как у мертвой.
СОНЯ. Я и всегда такая была.
РАСКОЛЬНИКОВ. Когда и дома жили?
СОНЯ. Да.
РАСКОЛЬНИКОВ. Мрачная комната... Должно быть, здесь сыро зимой? Я бы в вашей комнате по ночам боялся. Потолки очень низкие... На сарай походит...
СОНЯ. Хозяева очень хорошие, очень ласковые... И вся мебель, и все... все хозяйское. Они очень добрые.
РАСКОЛЬНИКОВ. Это косноязычные-то?
СОНЯ. Да-с... Он заикается и хром тоже. И жена тоже... Не то что заикается, а как будто не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший дворовый человек. А детей семь человек... и только старший заикается, а другие просто больные... а не заикаются... А вы откуда про них знаете?
РАСКОЛЬНИКОВ. Мне ваш отец все тогда рассказал. Он мне все про вас рассказал... И про то, как вы в шесть часов пошли, а в девятом назад пришли, и про то, как Катерина Ивановна, мачеха ваша, у вашей постели на коленях стояла... Все рассказал... Я никогда раньше не входил в распивочные, а тут вдруг зашел…
Распивочная.
МУЖИЧОК (пьяненький, поет). Целый год жену ласкал,
Цел-лый год жену ласкал...
По Подъяческой пошел,
Свою прежнюю нашел...
Мужичок, хрюкнув, засыпает.
Нетвердыми шагами входит Мармеладов.
МАРМЕЛАДОВ (в изрядном подпитии). А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Мармеладов - такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
РАСКОЛЬНИКОВ. Нет, учусь...
МАРМЕЛАДОВ. Студент, стало быть!.. Так я и думал! А позвольте... я к вам... Милостивый государь, бедность не порок, это истина. Но нищета, милостивый государь, нищета - порок-с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто. И отсюда питейное!
МУЖИЧОК (вдруг проснувшись, пьяным голосом). А для ча не работаешь, для ча не служите, коли чиновник?
МАРМЕЛАДОВ. Для чего не служу, милостивый государь?.. Для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о том, что я пресмыкаюсь? Разве я не страдаю? Позвольте, молодой человек, случалось вам испрашивать денег взаймы безнадежно?
РАСКОЛЬНИКОВ. Случалось... То есть как безнадежно?
МАРМЕЛАДОВ. То есть безнадежно вполне-с, заранее зная, что из сего ничего не выйдет. Вот вы знаете, например, заранее и досконально, что сей человек, сей благонамереннейший гражданин, ни за что вам денег не даст, ибо зачем, спрошу я, он даст? Ведь он знает же, что я не отдам. Из сострадания? Но в наше время сострадание даже наукой воспрещено и что так уже делается в Англии, где политическая экономия. Зачем же, спрошу я, он даст? И вот, зная вперед, что не даст, вы все-таки отправляетесь в путь и...
РАСКОЛЬНИКОВ. Для чего же ходить?
МАРМЕЛАДОВ. А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. (Пауза.) Ну-с, я пусть свинья, а Катерина Ивановна, супруга моя, - особа образованная и урожденная штаб-офицерская дочь… Она и сердца высокого, и чувств, облагороженных воспитанием, исполнена. А я прирожденный скот!
МУЖИЧОК (с усмешкой). Еще бы!
МАРМЕЛАДОВ (решительно). Такова уж черта моя! Знаете ли, знаете ли вы, государь мой, что я даже косыночку ее из козьего пуха пропил, дареную, прежнюю, ее собственную, не мою. А живем мы холодном угле, и она в эту зиму простудилась и кровью кашлять пошла. Детей же маленьких у нас трое, и Катерина Ивановна в работе с утра до ночи, скребет и моет и детей обмывает, ибо к чистоте сызмальства привыкла. Знайте же, что супруга моя в благородном губернском дворянском институте воспитывалась. Вышла замуж за первого мужа, за офицера пехотного, по любви, и с ним бежала из дому родительского. Мужа любила чрезмерно, но в картишки пустился, под суд попал, с тем и помер. И осталась она после него с тремя малолетними детьми в уезде далеком, где и я тогда находился, и осталась в нищете безнадежной. Родные же все отказались. Да и горда была, чересчур горда... И тогда-то, милостивый государь, тогда я, тоже вдовец, и от первой жены четырнадцатилетнюю дочь имея, руку свою предложил. Можете судить до какой степени ее бедствия доходили, что она, образованная и воспитанная и фамилии известной, за меня согласилась пойти! Но пошла! Плача и рыдая и руки ломая - пошла! Ибо некуда было идти… И целый год я обязанность свою исполнял благочестиво и свято и не касался сего... ( Стучит ногтем по графину.) А тут места по изменению в штатах лишился… И тогда прикоснулся!.. Полтора года уже будет назад, как очутились мы, наконец, после многочисленных бедствий, в сей великолепной столице. И здесь я место достал... Достал и опять потерял. Понимаете-с? Тут уже по собственной вине потерял, ибо черта моя наступила... Проживаем же теперь в угле, а чем живем и чем платим, не ведаю. Гм... да... А тем временем возросла и дочка моя от первого брака… Воспитания, как и представить можете, Соня не получила. Теперь же обращусь к вам, милостивый государь мой, с вопросом приватным: много ли может, по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?.. Пятнадцать копеек в день, сударь, не заработает, если честна и не имеет особых талантов, да и то рук не покладая работавши! А тут ребятишки голодные... А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит: "Живешь дескать , ты , дармоедка, у нас, ешь и пьешь", а что тут пьешь и ешь, когда и ребятишки-то по три дня корки не видят! Лежал я тогда... ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня: "Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?" "А что ж,- отвечает Катерина Ивановна, в пересмешку, - чего беречь? Эко сокровище!" Но не вините, не вините, милостивый государь, не вините! Не в здравом рассудке сие сказано было, а при взволнованных чувствах, в болезни и при плаче детей не евших, да и сказано более ради оскорбления, а не в точном смысле... И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка встала, надела платочек и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и на стол перед ней тридцать целковых молча выложила. Ни словечка при этом не вымолвила, а взяла только большой драдедамовый платок, накрыла им совсем голову и легла на кровать, лицом к стенке, только плечики да тело вздрагивают... А я, как и давеча, в том же виде лежал-с... И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, так же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись... обе... обе... да-с... а я... лежал пьяненькой-с. (Выпив и крякнув.) С тех пор, государь мой, по донесению неблагонамеренных лиц, дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уж вместе с нами по случаю сему не могла оставаться. И заходит к нам Сонечка теперь более в сумерки и средства посильные доставляет... Живет же на квартире у портного, квартиру у них снимает, а портной хром и косноязычен, и все многочисленнейшее семейство его тоже косноязычное. Встал я тогда поутру-с, одел лохмотья мои, воздел руки к небу и отправился к его превосходительству Ивану Афанасьевичу. Его превосходительство Ивана Афанасьевича изволите знать?.. Нет? Ну, так Божия человека не знаете! Даже прослезились, изволив все выслушать. "Ну, говорит, Мармеладов, раз уж ты обманул мои ожидания... Беру тебя еще раз на свою ответственность, помни, дескать, и ступай!" Облобызал я прах ног его, воротился домой, и как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, Господи, что тогда было… (В сильном волнении.) Было же это, сударь мой, назад пять недель. Да... Только что узнали они обе, Катерина Ивановна и Сонечка, Господи, точно я в Царствие Божие переселился. Бывало, лежи, как скот, только брань! А ныне: на цыпочках ходят, детей унимают: "Семен Захарыч на службе устал, отдыхает, тш!" Кофеем меня перед службой поят, сливки кипятят! И откуда они сколотились мне на обмундировку приличную не понимаю? Сапоги, манишки, вицмундир, все в превосходнейшем виде-с. Сонечка, голубка моя, только деньгами способствовала. Когда же, шесть дней назад я первое жалование мое - двадцать три рубля сорок копеек - сполна принес, Катерина Ивановна малявочкой меня назвала: "Малявочка, говорит, ты эдакая!" И наедине-с, понимаете ли? Ну, уж что, кажется, во мне за краса и какой я супруг? Нет, ущипнула за щеку. "Малявочка ты эдакая!" - говорит. (Голос Мармеладова дрогнул.) Ну-с, государь ты мой, а на другой же день, (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалования, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня! Пятый день из дома, и там меня ищут, и службе конец, и вицмундир в распивочной лежит, взамен чего и получил сие одеяние... и всему конец!
Пауза.
(С напускным лукавством и выделанным нахальством, со смехом.) А сегодня у Сони был, на похмелье ходил просить! Хе, хе, хе!
МУЖИЧОК (с гоготом). Неужели дала?
МАРМЕЛАДОВ. Вот этот самый полуштоф-с на ее деньги и куплен. Тридцать копеек вынесла, своими руками, последние, все, что было, сам видел... Ничего не сказала, только молча на меня посмотрела... Так не на земле, а там... о людях тоскуют, плачут, а не укоряют! Ну, жаль вам теперь меня, сударь, аль нет? Хе, хе, хе, хе!
МУЖИЧОК (со смехом). Да чего тебя жалеть-то?
МАРМЕЛАДОВ (с воплем и в решительном вдохновении). Жалеть! зачем меня жалеть! Зачем жалеть, говоришь ты? Да! меня жалеть не за что! Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его! И тогда я сам к тебе пойду на пропятие, ибо не веселия жажду, а скорби и слез!.. Думаешь ли ты, продавец, что этот полуштоф твой мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, и вкусил и обрел; а пожалеет нас Тот, Кто всех пожалел и Кто всех и вся понимал, Он Единый, Он и судия. Приидет в тот день и спросит: "А где дщерь, что мачехе злой и чахоточной, что детям чужим и малолетним себя предала? Где дщерь, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не ужасаясь зверства его, пожалела?" И скажет: "Прииди! Я уже простил тебя раз... Прощаются же и теперь грехи твои мнози, за то, что возлюбила много... " И простит мою Соню, простит... Я это давеча, как у ней был, в моем сердце почувствовал!.. И всех рассудит и простит, и злых, и премудрых, и смирных... И когда кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: "Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите скоромники!" И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: "Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!" И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: "Господи! за что сих приемлиши!" И скажет: "Потому их приемлю, премудрые, потому их приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего..." И прострет к нам руце свои, и мы припадем ... и заплачем... и все поймем! Тогда все поймем!.. (Уходя.) И все поймут... и Катерина Ивановна... и она поймет... Господи, да приидет Царствие Твое!!!
Мармеладов уходит.
Протрезвевший мужичок, проводив взглядом Мармеладова и всхлипнув, расправляет меха на гармонике и удаляется.
Комната Сони.
РАСКОЛЬНИКОВ. Да... Мне ваш отец все тогда про вас рассказал ...
СОНЯ (шепотом). Я его точно сегодня видела...
РАСКОЛЬНИКОВ. Кого?
СОНЯ. Отца. Я по улице шла... а он будто впереди идет. И точно как будто он... как живой...
РАСКОЛЬНИКОВ. Как у вас все устроилось? Не беспокоили вас?.. например, от полиции.
СОНЯ. Нет-с, все прошло... Ведь уж слишком видно, отчего смерть была...
РАСКОЛЬНИКОВ. Да, все видели, что его коляска раздавила... пьяного...
СОНЯ (как бы не слыша его). Не беспокоили... Только вот жильцы сердятся.
РАСКОЛЬНИКОВ. Отчего?
СОНЯ. Что тело долго стоит... ведь теперь жарко, дух... так что сегодня, к вечерне, на кладбище перенесут, до завтра, в часовню. Катерина Ивановна сперва не хотела, а теперь и сама видит, что нельзя...
РАСКОЛЬНИКОВ. Так сегодня?
СОНЯ. Она просит вас сделать нам честь на отпевании в церкви быть завтра, а потом уж к ней прибыть, на поминки.
РАСКОЛЬНИКОВ. Она поминки устраивает?
СОНЯ. Да-с, закуску; она вас велела благодарить, что вы вчера помогли нам... без вас совсем бы нечем похоронить.
РАСКОЛЬНИКОВ. Неужели Катерина Ивановна могла обойтись такими малыми средствами, даже еще и закуску намерена?..
СОНЯ. Гроб ведь простой будет-с... и все будет просто, так что недорого... мы давеча с Катериной Ивановной все рассчитали, так что и останется, чтобы помянуть... а Катерине Ивановне очень хочется, чтобы так было. Ведь нельзя же-с... ей утешение... она такая, ведь вы знаете...
РАСКОЛЬНИКОВ. (Про себя.) Вот она... сидит передо мной... наяву... Смотрю на нее и понять не могу: как она так долго может оставаться в таком положении и не сойти с ума, если уж не в силах броситься в воду? Что же поддерживает ее? Не разврат же? Весь этот позор, очевидно, коснулся ее только механически; настоящий разврат еще не проник в ее сердце... (Обращаясь к Соне.) Катерина Ивановна ведь чуть не била вас, у отца-то?
СОНЯ (с каким-то даже испугом). Ах, нет, что вы, что вы это, нет!
РАСКОЛЬНИКОВ. Так вы ее любите?
СОНЯ (жалобно и со страданием). Ее? Да ка-а-ак же! Ах! вы ее... Если б вы только знали. Ведь она совсем как ребенок... Ведь у ней ум совсем как помешан... от горя. А какая она умная была... какая великодушная... какая добрая! Вы ничего, ничего не знаете... ах! (Небольшая пауза.) Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну, так что ж? Вы ничего. ничего не знаете... Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная... Она справедливости ищет... Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует... И хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается... Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая!
РАСКОЛЬНИКОВ. А с вами что будет? (Небольшая пауза.) Они ведь на вас остались. Оно, правда, и прежде все было на вас, и покойник на похмелье к вам же ходил просить. Ну, а теперь вот что будет?
СОНЯ (грустно). Не знаю.
РАСКОЛЬНИКОВ. Они там останутся?
СОНЯ. Не знаю, они на той квартире должны; только хозяйка, слышно, говорила сегодня, что отказать хочет, а Катерина Ивановна говорит, что и сама ни минуты не останется.
РАСКОЛЬНИКОВ. С чего ж это она так храбрится? На вас надеется?
СОНЯ (взволнованно). Ах, нет, не говорите так!.. Мы одно, заодно живем. Да и как же ей быть? Ну как же, как же быть? А сколько, сколько она сегодня плакала! У ней ум мешается... То тревожится, как маленькая, о том, чтобы завтра все прилично было, закуски были и все... то руки ломает, кровью харкает, плачет, вдруг стучать начнет головой об стену, как в отчаянии. А потом опять утешится, на вас она все надеется: говорит, что вы теперь, будучи другом покойного Семена Захарыча, ей помощник и что она где-нибудь немного денег займет и поедет в свой город, со мною, и пансион для благородных девиц заведет, а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем новая, прекрасная жизнь, и целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так верит фантазиям-то! Ну разве можно ей противоречить? А сама-то весь-то день сегодня моет, чистит, чинит, корыто сама, с своею слабенькою-то силой, в комнату втащила, запыхалась, так и упала на постель; а то мы в ряды еще с ней утром ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она такие маленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус есть, вы не знаете... Тут же в лавке так и заплакала, при купцах-то, что не достало... Ах, как было жалко смотреть.
РАСКОЛЬНИКОВ (с горькой усмешкой). Ну и понятно после того, что вы... так живете.
СОНЯ (вскинувшись). А вам разве не жалко? Не жалко? Ведь вы, я знаю, вы сами последнее Катерине Ивановне отдали, когда батюшку раздавленного вместе с людьми принесли, да еще и расплатились с ними... еще и не видя ничего. А если бы вы все-то видели, о Господи ! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать было больно!
РАСКОЛЬНИКОВ. Это вы-то жестокая?
СОНЯ (плача). Да я, я! Я пришла тогда, а покойник и говорит: "прочти, говорит, Соня, у меня голова что-то болит, прочти мне... вот книжка", - какая-то книжка у него была... А я говорю: "мне идти пора", так и не хотела прочесть... А зашла я к ним, главное чтоб воротнички показать Катерине Ивановне; мне Лизавета, торговка, воротнички и нарукавнички дешево принесла, хорошенькие, новенькие и с узором. А Катерине Ивановне очень понравились, она надела и в зеркало посмотрела на себя, и очень, очень ей понравились: "подари мне, говорит, их , Соня, пожалуйста". Пожалуйста, попросила, и уж так ей хотелось. А куда ей надевать? Так: прежнее, счастливое время только вспомнилось! Смотрится на себя в зеркало, любуется, и никаких-то, никаких-то у ней платьев нет, никаких-то вещей, вот уж сколько лет! И ничего-то она никогда ни у кого не попросит; гордая, сама скорей отдаст последнее, а тут вот попросила, так уж ей понравились! А я и отдать пожалела, "на что вам, говорю, Катерина Ивановна?" Так и сказала, "на что". У этого-то не надо было ей говорить! Она так на меня посмотрела, и так ей тяжело-тяжело стало, что я отказала, и так это было жалко смотреть... И не за воротнички тяжело, а за то, что я отказала, я видела. Ах, так бы, кажется, теперь все воротила, все переделала, все эти прежние слова... Ох, я... да что!.. вам ведь все равно!
РАСКОЛЬНИКОВ. Эту Лизавету торговку вы знали?
СОНЯ (с некоторым удивлением). Да... А вы разве знали?
РАСКОЛЬНИКОВ (помолчав и не ответив на вопрос). Катерина Ивановна в чахотке, в злой; она скоро умрет.
СОНЯ. Ох, нет, нет, нет!
РАСКОЛЬНИКОВ. Да ведь это ж лучше, коль умрет.
СОНЯ (испуганно и безотчетно). Нет, не лучше, не лучше, совсем не лучше!
РАСКОЛЬНИКОВ. А дети-то? Куда же вы тогда возьмете их, коль не к вам?
СОНЯ (испуганно и в отчаянии). Ох, уж не знаю!
РАСКОЛЬНИКОВ (безжалостно). Ну, а коль вы, еще при Катерине Ивановне, теперь, заболеете, и вас в больницу свезут, ну что тогда будет?
СОНЯ (в страшном испуге). Ах, что вы, что вы! Этого-то уж не может быть!
РАСКОЛЬНИКОВ (с жесткой усмешкой). Как не может быть?.. не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать... А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети...
СОНЯ (с мольбой). Ох, нет!.. Бог этого не попустит!
РАСКОЛЬНИКОВ (остановившись). А копить нельзя? На черный день откладывать?
СОНЯ (шепотом). Нет...
РАСКОЛЬНИКОВ (с насмешкой). Разумеется, нет! А пробовали?
СОНЯ. Пробовала.
РАСКОЛЬНИКОВ. И сорвалось! Ну, да разумеется! Что и спрашивать! Не каждый день получается?
СОНЯ (смущенно и с мучительным усилием). Нет.
РАСКОЛЬНИКОВ (вдруг). С Полечкой, наверное, то же самое будет.
СОНЯ (в отчаянии, громко, как будто ее вдруг ножом ранили). Нет! нет! Не может быть, нет! Бог, Бог такого ужаса не допустит!..
РАСКОЛЬНИКОВ. Других допускает же.
СОНЯ (как бы не помня себя). Нет, нет! Ее Бог защитит, Бог!..
РАСКОЛЬНИКОВ (с каким-то злорадством). Да, может быть, и Бога-то вовсе нет.
СОНЯ (в ужасе). Вы!.. вы!..
РАСКОЛЬНИКОВ. Вы говорите, у Катерины Ивановны ум мешается; у вас самой ум мешается.
СОНЯ (бормочет в растерянности). Что вы, что вы это? Передо мной... на колени встали… Не надо!
РАСКОЛЬНИКОВ (как-то дико). Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился. (Небольшая пауза). Слушай, я давеча сказал одному обидчику, что он не стоит одного твоего мизинца... и что я моей сестре сделал сегодня честь, посадив ее рядом с тобою.
СОНЯ (испуганно). Ах, что вы это сказали!
РАСКОЛЬНИКОВ (почти восторженно). Не за бесчестие и грех я сказал это про тебя, а за великое страдание твое. А что ты великая грешница, то это так... А пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы не ужас, что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только стоит глаза раскрыть), Что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь! (В исступлении.) Да скажи же мне наконец, как этакой позор и такая низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются? Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!
СОНЯ (слабо, страдальчески, но вместе с тем как бы вовсе не удивившись его предложению). А с ними-то что будет?
РАСКОЛЬНИКОВ (про себя). Ей три дороги: броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или... или, наконец, броситься в разврат... (Небольшая пауза.) Но неужели ж это правда, неужели ж и это создание, еще сохранившее чистоту духа, сознательно втянется наконец в эту мерзкую, смрадную яму? Неужели это втягивание уже началось, и неужели она потому только и могла вытерпеть до сих пор, что порок уже не кажется ей так отвратительным? Нет, нет, быть того не может!.. нет, от канавы удерживала ее до сих пор мысль о грехе, и о н и , те... Если же она до сих пор еще не сошла с ума... Но кто же сказал, что она не сошла с ума? Разве она в здравом рассудке? Разве так можно говорить, как она? Разве в здравом рассудке так можно рассуждать, как она? Что она, уж не чуда ли ждет? И наверно так. Разве все это не признаки помешательства? (Обращаясь к Соне.) Так ты очень молишься Богу-то, Соня?
СОНЯ (шепотом, быстро энергически). Что ж бы я без Бога-то была?
РАСКОЛЬНИКОВ (про себя). Ну, так и есть! (К Соне.) А тебе Бог что за это делает?
СОНЯ (взволнованно вскрикнув). Молчите! Не спрашивайте! (Строго и гневно.) Вы не стоите!
РАСКОЛЬНИКОВ (про себя). Так и есть! так и есть!
СОНЯ (быстрым шепотом). Все делает!
РАСКОЛЬНИКОВ (про себя). Вот и исход! Вот и объяснение исхода! (С болезненным чувством, про себя.) Юродивая! юродивая! (После паузы вслух.) Это что там на комоде, Новый завет?.. Откуда?
СОНЯ (будто нехотя). Мне принесли.
РАСКОЛЬНИКОВ. Кто принес?
СОНЯ. Лизавета принесла, я просила.
РАСКОЛЬНИКОВ. Лизавета?..
СОНЯ. Да.
РАСКОЛЬНИКОВ. Где тут про Лазаря? (Шелест страниц.) Про воскресение Лазаря где? Отыщи мне, Соня.
СОНЯ (суровым шепотом). Не там смотрите... в четвертом Евангелии...
РАСКОЛЬНИКОВ. Найди и прочти мне.
СОНЯ (все суровее). Разве вы не читали?
РАСКОЛЬНИКОВ. Давно... Когда учился. Читай!
СОНЯ. А в церкви не слыхали?
РАСКОЛЬНИКОВ. Я... не ходил. А ты часто ходишь?
СОНЯ (шепотом). Н-нет...
РАСКОЛЬНИКОВ (с усмешкой). Понимаю... И отца, стало быть, завтра не пойдешь хоронить?
СОНЯ. Пойду. Я и на прошлой неделе была... панихиду служила.
РАСКОЛЬНИКОВ. По ком?
СОНЯ. По Лизавете. Ее топором убили.
РАСКОЛЬНИКОВ (несколько раздраженно). Ты с Лизаветой дружна была?
СОНЯ. Да... Она была справедливая... она приходила... редко... нельзя было. Мы с ней читали и... говорили. Она Бога узрит.
РАСКОЛЬНИКОВ (про себя). Странно все это... Какие-то сходки таинственные с Лизаветой, и обе - юродивые. Тут и сам станешь юродивым! заразительно! (Соне.) Читай!!
СОНЯ (после небольшой паузы, тихо и как-то задыхаясь). Зачем вам?.. Ведь вы не веруете!
РАСКОЛЬНИКОВ (настойчиво и раздраженно). Читай! Я так хочу!.. читала же Лизавете.
СОНЯ (перелистнув две страницы, с усилием). "Был же болен некто Лазарь, из Вифании... (Дух у Сони пресекло, в груди стеснилось.) из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ея. Мария же, которой брат Лазарь был болен, была та, которая помазала Господа миром и отерла ноги Его волосами своими. Сестры послали сказать Ему: Господи! вот, кого Ты любишь, болен. Иисус, услышав то, сказал : эта болезнь не к смерти, но к славе Божией, да прославится через нее Сын Божий."
РАСКОЛЬНИКОВ (про себя). Да... Тяжело ей теперь выдавать и обличать все свое ... Чувства эти действительно составляют настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну ее, может быть, еще с самого отрочества, еще в семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи, среди голодных детей, безобразных криков и попреков. А ведь она , хоть и боялась чего-то ужасно, принимаясь теперь читать, но вместе с тем ей мучительно самой хотелось прочесть, и именно мне, чтобы я слышал , и непременно теперь - "что бы там ни вышло потом!"... Я прочел это в ее глазах...
СОНЯ (продолжая читать). " ...и многие из Иудеев пришли к Марфе и Марии - утешать их в печали о брате их. Марфа, услышавши, что идет Иисус, пошла навстречу Ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой ; но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог. (Соня остановилась, стыдливо предчувствуя, что дрогнет и порвется опять ее голос.) Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет; и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек. Веришь ли сему? Она говорит Ему: (С болью переведя дух, Соня читает раздельно и с силою, точно сама во всеуслышание исповедует) ...так, Господи! я верую, что Ты Христос Сын Божий , грядущий в мир. "
РАСКОЛЬНИКОВ (про себя). Да, так и есть, так и есть! Она уже вся дрожит в настоящей лихорадке. Я этого и ожидал. Э, да ведь она наизусть знает то, что читает.
СОНЯ. "Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидевши Его, пала к ногам Его и сказала Ему: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, увидев ее плачущую и пришедших с нею Иудеев плачущих, Сам воскорбел духом
и возмутился, и сказал: где вы положили его? Говорят Ему: Господи! пойди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда Иудеи говорили: смотри, как Он любил его! А некоторые из них сказали: (Понизив голос, Соня, горячо и страстно, пытается передать сомнение, укор и хулу неверующих, слепых иудеев.) не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер?"
Голос Сони пресекся, она остановилась.
РАСКОЛЬНИКОВ (про себя). Ну вот... приближается к слову о величайшем и неслыханном чуде... Да-а... Вот ведь какое торжество овладело ею... Сейчас слепые иудеи, как громом пораженные, падут, зарыдают и уверуют...
СОНЯ (продолжая читать.) Иисус же, опять скорбя внутренне, приходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит Ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня , как он во гробе. Иисус говорит ей : не сказал ли Я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу Божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче! благодарю Тебя. что Ты услышал Меня ; Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня ; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы они поверили, что Ты послал Меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший (Читает громко и восторженно, дрожа и холодея, как бы воочию сама видит), обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет. Тогда многие из Иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в Него."
Пауза.
(Отрывисто и сурово.) Все об воскресении Лазаря.
РАСКОЛЬНИКОВ. Я об деле пришел говорить. (Небольшая пауза.) Я сегодня родных бросил, мать и сестру. Я не пойду к ним теперь. Я там все разорвал.
СОНЯ (ошеломленно). Зачем ?
РАСКОЛЬНИКОВ. У меня теперь одна ты. Пойдем вместе... Я пришел к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем.
СОНЯ (в страхе). Куда идти?
РАСКОЛЬНИКОВ. Почем я знаю? Знаю только, что по одной дороге, наверно знаю, - и только. Одна цель! ( Небольшая пауза.) Никто ничего не поймет из них, если ты будешь говорить им, а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел.
СОНЯ (шепотом). Не понимаю...
РАСКОЛЬНИКОВ. Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила... смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь... Свою… А это все равно!. Ты могла бы жить духом и разумом , а кончишь на Сенной... Но ты выдержать не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь, как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!
СОНЯ (взволнованно). Зачем? Зачем вы это!
РАСКОЛЬНИКОВ. Зачем? Потому что так нельзя оставаться - вот зачем! Надо же, наконец, рассудить серьезно и прямо, а не по-детски плакать и кричать, что Бог не допустит! Ну что будет, если, в самом деле, тебя завтра в больницу свезут? Катерина Ивановна не в уме и чахоточная, умрет скоро, а дети? Разве Полечка не погибнет? Неужели не видала ты здесь детей, по углам, которых матери милостыню высылают просить? Я узнавал, где живут эти матери и в какой обстановке. Там детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний развратен и вор. А ведь дети - образ Христов: "Сих есть Царствие Божие". Он велел их чтить и любить, они будущее человечество...
СОНЯ (истерически плача). Что же, что же делать?
РАСКОЛЬНИКОВ. Что делать? Сломать что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймешь... Свобода и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем этим муравейником!.. Вот цель! Помни это! Это мое тебе напутствие! Может, я с тобой в последний раз говорю. Если не приду завтра, услышишь про все сама, и тогда припомни эти теперешние слова. И когда-нибудь, потом, через годы, с жизнию, может, и поймешь, что они значили. Если же приду завтра, то скажу тебе, кто убил Лизавету. Прощай!
СОНЯ (с ужасом). Да разве вы знаете, кто убил?
РАСКОЛЬНИКОВ. Знаю и скажу... Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения приду просить к тебе, я просто скажу. Я тебя давно выбрал. Прощай. (Про себя). Надо ли сказывать ей, кто убил Лизавету? (С усмешкой.) Странный вопрос! Ведь ты сам чувствуешь, что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту, хотя на время, невозможно.
СОНЯ. Вы! Наконец-то… Чтобы со мной без вас было! Только не говорите со мной, как вчера. Пожалуйста, не начинайте. И так мучений довольно… (Пауза.) Что там теперь дома? Вы оттуда? Я хотела было сходить, да все думала, что вы… зайдете.
РАСКОЛЬНИКОВ. Хозяйка гонит ваших с квартиры. Катерина Ивановна побежала куда-то «правды искать». Дети одни.
СОНЯ. Ах, Боже мой! Пойдемте поскорее…
РАСКОЛЬНИКОВ (раздражительно). Вечно одно и то же! У вас только и в мыслях, что они! Побудьте со мной.
Пауза.
РАСКОЛЬНИКОВ. Вчера Лужин не захотел дать ход своей клевете на вас. Ну а если б захотел, ведь он упрятал бы вас в острог-то…
СОНЯ. Вы спасли меня!
РАСКОЛЬНИКОВ (не слушая ее). Надо сказать, он с большим уменьем все подстроил, подсунув вам в карман сторублевую бумажку и затем обвинив в воровстве.
СОНЯ (рассеянно и тревожно). Да.
РАСКОЛЬНИКОВ. Ну а если б в острог, что тогда? Помните, что я вчера говорил?
Пауза.
РАСКОЛЬНИКОВ (рассмеявшись как-то с натугой). А я думал, вы опять закричите: «Ах, не говорите, перестаньте!» (Через паузу.) Что ж вы опять молчите? Ведь надо же о чем-нибудь разговаривать? Вот мне интересно было бы узнать, как бы вы разрешили теперь один вопрос… Нет, в самом деле, я серьезно. Представьте себе, Соня, что вы знали бы все намерения Лужина заранее, знали бы наверняка, что через них погибла бы Катерина Ивановна, дети, да и вы тоже… Ну так вот: если бы вдруг все это на ваше решение отдали: тому или тем жить на свете, Лужину ли жить и делать мерзости или умирать Катерине Ивановне с детьми? Как бы вы решили, кому из них умереть? Я вас спрашиваю.
СОНЯ. Я уже предчувствовала, что вы что-нибудь такое спросите.
РАСКОЛЬНИКОВ. Хорошо, пусть; но, однако, как же бы решить-то?
СОНЯ. Зачем вы спрашиваете, чему быть невозможно?
РАСКОЛЬНИКОВ. Стало быть, лучше Лужину жить и делать мерзости! Вы и этого решить не осмелились?
СОНЯ. Да ведь я Божьего промысла знать не могу… К чему такие пустые вопросы? Кто меня тут судьей поставил, кому жить, кому не жить?
РАСКОЛЬНИКОВ (угрюмо проворчав). Уж как Божий промысел замешается, так уж тут ничего не поделаешь.
СОНЯ (с страданием). Говорите лучше прямо, чего вам надобно! Неужели вы только затем, чтобы мучить, пришли.
Пауза.
РАСКОЛЬНИКОВ (выделано-нахальный и вызывающий тон его исчез, тихо). А ведь ты права, Соня. (Голос его ослабел.) Сам же тебе сказал вчера, что не прощенья просить приду, а почти тем вот и начал, что прощения прошу… Это я про Лужина и промысел для себя говорил… Это я прощения просил, Соня…
Пауза.
СОНЯ (робко). Что с вами? (шепотом, пресекшимся от ужаса голосом). Что с вами?
РАСКОЛЬНИКОВ (бормочет, как в бреду). Ничего, Соня. Не пугайся… Вздор! Право, если рассудить, - вздор. (Охватившая его дрожь отразилась на голосе.) Зачем только тебя-то я пришел мучить? Право. Зачем? Я все задаю себе этот вопрос, Соня…
СОНЯ (с страданием). Ох, как вы мучаетесь!
РАСКОЛЬНИКОВ. Все вздор!.. Вот что, Соня, помнишь ты, что я вчера хотел тебе сказать? (Пауза.) Я сказал, уходя, что, может быть, прощаюсь с тобой навсегда, но что если приду сегодня, то скажу тебе… кто убил Лизавету. (Пауза.) Ну, так вот я и пришел сказать.
СОНЯ (с трудом говорит, шепотом). Так вы это в самом деле вчера… (Быстро, как будто опомнившись.) Почему же вы знаете?
РАСКОЛЬНИКОВ. Знаю.
СОНЯ (робко). Нашли, что ли, его?
РАСКОЛЬНИКОВ. Нет, не нашли.
СОНЯ (чуть слышно). Так как же вы про это знаете?
РАСКОЛЬНИКОВ (бессильно). Угадай.
СОНЯ (как ребенок). Да вы… меня… что же вы меня так… пугаете?
РАСКОЛЬНИКОВ. Стало быть, я с ним приятель большой… коли знаю… Он Лизавету… убить не хотел… Он ее… убил нечаянно… Он старуху убить хотел… когда она была одна… и пришел… А тут вошла Лизавета… Он тут… и ее убил.
Пауза.
РАСКОЛЬНИКОВ (как бы бросившись вниз с колокольни). Так не можешь угадать-то?
СОНЯ (чуть слышно шепчет). Н-нет…
РАСКОЛЬНИКОВ. Погляди-ка хорошенько.
Пауза.
РАСКОЛЬНИКОВ (еле слышно, прерывая дыхание). Угадала?
СОНЯ (с ужасным воплем). Господи!
РАСКОЛЬНИКОВ (страдальчески). Не мучь меня! (Через небольшую паузу.) Эх, не так я думал открыть тебе это!
СОНЯ (отчаянно). Что вы, что вы это над собой сделали!
РАСКОЛЬНИКОВ. Странная какая ты, Соня, - обнимаешь и целуешь, когда я тебе… такое сказал. Себя ты не помнишь.
СОНЯ (воскликнув в исступлении). Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете!
РАСКОЛЬНИКОВ (размякнув душой, взволнованно, с надеждой). Так ты не оставишь меня, Соня?
СОНЯ (вскрикнув). Нет, нет; никогда и нигде! За тобой пойду, всюду пойду! В каторгу с тобой вместе пойду!
РАСКОЛЬНИКОВ (после небольшой паузы, надменно усмехаясь). Я в каторгу-то, Соня, может, и не хочу идти.
Пауза.
СОНЯ (в глубоком недоумении, как будто еще не придя в себя). Вы, вы… убийца! Да разве это возможно? Как вы, вы, такой... могли на это решиться?..
РАСКОЛЬНИКОВ (как-то устало и с досадой). Ну да, чтоб ограбить. Перестань, Соня!
СОНЯ. Да неужель это взаправду! Господи, да какая ж это правда! Кто ж этому может поверить?.. И как же, как же вы сами последнее отдаете, а убили, чтоб ограбить! (Вдруг вскрикнув.) А те… деньги!.. что Катерине Ивановне отдали… те деньги… Господи, да неужели ж и те деньги…
РАСКОЛЬНИКОВ (торопливо прервав, с досадой). Нет, Соня, эти деньги были не те, успокойся! Мне мать прислала, через одного купца… Эти деньги мои, мои собственные. А те деньги…(Тихо, как бы в раздумье.) Я, впрочем, даже и не знаю, были ли там деньги-то… Я снял у ней тогда кошелек с шеи, замшевый… полный, тугой такой кошелек… да и не посмотрел в него; не успел, должно быть… Ну, а вещи, какие-то все запонки да цепочки, - я все эти вещи и кошелек на чужом дворе под камень схоронил… Все там теперь и лежит…
СОНЯ (хватаясь за соломинку). Ну, так зачем же… как же вы сказали: чтоб ограбить, а сами ничего не взяли?
РАСКОЛЬНИКОВ (как бы в раздумье). Не знаю… я еще не решил – возьму или не возьму эти деньги. (Опомнившись, усмехнулся.) Эх, какую глупость я сейчас сморозил, а?
СОНЯ (с мукой). Ничего-то, ничего-то я не понимаю, Господи!
РАСКОЛЬНИКОВ (с каким-то вдохновением). Знаешь, Соня, знаешь, что я тебе скажу… (Загадочно, упирая на каждое слово.) Если б только я зарезал из того, что голоден был, то я бы теперь… счастлив был! Знай ты это! (Через мгновение, вскрикнув в отчаянии.) И что тебе, ну что тебе в том, если б я и сознался сейчас, что дурно сделал? Ну что тебе в этом глупом торжестве надо мною? Соня!.. Для того ли я пришел к тебе!
Пауза.
РАСКОЛЬНИКОВ (спокойно и тихо). Потому и звал я тебя с собою вчера, что одна ты у меня осталась.
СОНЯ (робко). Куда звал?
РАСКОЛЬНИКОВ (едко усмехнувшись). Не воровать, не убивать… не безпокойся, не за этим. (Вздохнув.) Люди мы розные. Знаешь, Соня, я ведь только теперь, только сейчас понял: куда тебя звал вчера. За одним и звал: не оставить меня. Я за этим приходил. Не оставишь?
СОНЯ (чуть слышно). Нет!
РАСКОЛЬНИКОВ (в отчаянии воскликнув). И зачем, зачем я тебе сказал, зачем открыл! (С мучением.) Вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу… А что я тебе скажу? Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь… и опять меня обнимаешь… Ну за что ты жалеешь меня? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет»? И можешь ты любить такого подлеца?
СОНЯ. Да разве ты тоже не мучаешься?
РАСКОЛЬНИКОВ (размякнув душой). Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим многое можно объяснить. Я потому и пришел, что зол. Есть такие, которые не пришли бы. А я трус и… подлец! Но… пусть! все это не то… Говорить теперь надо, а я начать не умею…
Пауза.
РАСКОЛЬНИКОВ (вдруг вскричав). И зачем, зачем я пришел! Никогда не прощу себе этого!
СОНЯ. Нет, нет, это хорошо, что пришел! Это лучше, чтоб я знала! Гораздо лучше!
РАСКОЛЬНИКОВ (как бы что-то вдруг поняв, с болью). А знаешь, отчего я убил? Оттого, что хотел Наполеоном сделаться. Ну, понятно теперь?
СОНЯ (наивно и робко шепчет). Н-нет. Только… говори, говори! Я пойму, я про себя все пойму!
РАСКОЛЬНИКОВ. Поймешь? Ну, хорошо, посмотрим! (Пауза.) Штука в том: задал я себе один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте оказался Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто- запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было? Не покоробило ли бы его от этого? На этом «вопросе» я промучился ужасно долго, пока не понял, что не только его не покоробило бы, и даже не понял бы он совсем: чего тут коробиться? И уж если бы только не было бы ему другой дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости!.. Ну и я… вышел из задумчивости… задушил… по примеру авторитета… Тебе смешно? Да, Соня, тут всего смешнее то, что, может, именно так оно и было…
СОНЯ (чуть слышно и робко). Вы лучше говорите мне прямо… без примеров…
РАСКОЛЬНИКОВ (грустно). Ты опять права, Соня. Это все вздор, одна болтовня! (Говорит, как заученное.) Видишь: ты ведь знаешь, что у матери моей почти ничего нет. Сестра получила воспитание случайно, и осуждена таскаться в гувернантках. Все их надежды были на одного меня. Я учился, но содержать себя в университете не мог и на время принужден был выйти. Если бы даже и так тянулось, то лет через десять, через двенадцать (если б хорошо обернулись обстоятельства) я все-таки мог надеяться стать каким-нибудь учителем или чиновником, с тысячью рублями жалования… А к тому времени мать высохла бы от забот и горя, и мне все-таки не удалось бы успокоить ее, а сестра… ну, с сестрой могло бы еще и хуже случиться!.. Да и что за охота всю жизнь мимо всего проходить и от всего отвертываться, про мать забыть, про сестру? Для чего? Для того ль, чтоб их схоронив, новых нажить – жену да детей, и тоже потом без гроша и без куска оставить? Ну… ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на обеспечение себя в университете, на мои первые шаги после университета, - и сделать все это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать… (В бессилии.) Ну… ну, вот и все… Ну, разумеется, что я убил старуху, - это я худо сделал… ну и довольно!
СОНЯ (с тоской). Ох, это не то, не то… И разве можно так… нет, это не так, не так!
РАСКОЛЬНИКОВ. Сама видишь, что не так!.. Я ведь только вошь убил, Соня, безполезную, гадкую, зловредную.
СОНЯ. Это человек-то вошь!
РАСКОЛЬНИКОВ (как-то странно). Да ведь и я знаю, что не вошь. Впрочем, я вру, Соня, давно уже вру… (Он как бы начинает бредить.) Это все не то; ты справедливо говоришь. Совсем тут другие причины!.. (В бессилии.) Я давно ни с кем не говорил, Соня… Голова у меня теперь очень болит. (Вдруг.) Нет, Соня, это не то!.. Лучше предположи, что я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну… и, пожалуй, еще наклонен к сумасшествию. Уж пусть все зараз! Я вот тебе давеча сказал, что в университете себя содержать не мог. А знаешь ли, что, может, и мог? Мать прислала бы, чтобы внести что надо, а на сапоги, платье и на хлеб я бы и сам заработал… Уроки выходили, по полтиннику предлагали. Работают же другие! Да я озлился и не захотел. Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела… А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! Ночью огня нет, лежу в темноте, и всё думаю… И все такие у меня были сны странные, разные сны… И я понял, что не переменятся люди и не переделать их никому, и труда не стоит тратить… Да, это так! Это их закон… Закон, Соня! И теперь я знаю, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот у них и правее! Так доселе велось и так будет всегда! Только слепой не разглядит! (В каком-то мрачном восторге.) Я догадался, Соня, что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут только одно: стоит только посметь! У меня тогда одна мысль выдумалась, которую прежде никто до меня не выдумывал. Никто и никогда! Мне вдруг ясно представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто все за хвост и стряхнуть! Я… я захотел осмелиться и убил… Я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!
СОНЯ (вскрикнув). О, молчите, молчите! От Бога вы отошли, и вас Бог поразил, дьяволу предал!..
РАСКОЛЬНИКОВ (с усмешкой). Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал, и мне все представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?
СОНЯ. Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не понимаете! О Господи! Ничего-то, ничего-то он не поймет!
РАСКОЛЬНИКОВ. Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил. (Мрачно и настойчиво.) Молчи, Соня, молчи! Я все знаю. Все это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте… Все это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и все знаю, все! И так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я все хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать, наконец, болтать! И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, это-то меня и сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? – то, стало быть, и не имею права власть иметь. И если задаю себе вопрос: вошь ли человек? – то, стало быть, для меня человек не вошь, а вошь для того, кому это и в голову не приходит и кто прямо без вопросов идет… И что если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? – так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон… Всю муку этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел убить без казуистики, для себя, для одного себя! Не для того, чтобы матери помочь, - вздор! Не для того, чтобы получить средства и власть сделаться благодетелем человечества. Вздор! И не деньги главное были для меня, когда я убил… Я это теперь знаю… Может быть, тою же дорогой идя, я никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было, другое толкало меня под руки: мне надо было поскорее узнать: вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли переступить или не смогу! Тварь ли я дрожащая или право имею.
СОНЯ. Убивать? Убивать-то право имеете?
РАСКОЛЬНИКОВ (раздражительно). Соня!.. Не перебивай меня! Я хочу тебе только одно сказать: черт-то меня тогда потащил, а уж после того объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел. Принимай гостя! Да если бы я не вошь был, разве пришел бы я к тебе? А к старухе я тогда ходил только попробовать…
СОНЯ. И убили! Убили!
РАСКОЛЬНИКОВ. Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве я старушонку убил? Я себя убил. Так-таки разом и ухлопал себя навеки! А старушонку эту черт убил, а не я. Но довольно!.. Довольно, Соня. Оставь меня. (В судорожной тоске.) Оставь меня!
СОНЯ (с мукой). Экое страдание!
РАСКОЛЬНИКОВ (ерничая в отчаянии). Ну, что теперь делать?.. Говори!
СОНЯ (после небольшой паузы). Что делать? (Шорох.) Встань! (Горячим шепотом.) Поди сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда Бог опять тебе жизнь пошлет. Пойдешь? Пойдешь?
РАСКОЛЬНИКОВ. Это ты про каторгу, что ли? Донести, что ль, на себя надо?
СОНЯ. Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.
РАСКОЛЬНИКОВ. Нет! Не пойду я к ним.
СОНЯ. А жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? Да что я! Ведь ты уже бросил мать и сестру. Ведь вот уж бросил же, бросил. О Господи! Ведь он уже это и сам знает! Ну как же, как же без человека-то прожить?! Что с тобой теперь будет?!
РАСКОЛЬНИКОВ. Не будь ребенком, Соня. В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу? Все это один только призрак… Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Не пойду. (С едкой усмешкой.) И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? Так ведь они надо мной сами же и смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничего не поймут они, Соня, и недостойны понять. Зачем я пойду? Не будь ребенком, Соня…
СОНЯ (в отчаянии). Замучаешься, замучаешься!..
РАСКОЛЬНИКОВ (в мрачной задумчивости). Я, может, еще на себя наклепал. (Надменно.) Может, я еще человек, а не вошь, и поторопился себя осудить. Я еще поборюсь!
СОНЯ. Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь, целую жизнь!..
РАСКОЛЬНИКОВ (угрюмо). Привыкну… (Вдумчиво.) Слушай, полно плакать, пора о деле: я пришел тебе сказать, что меня теперь ищут, ловят…
СОНЯ (испуганно вскрикнув). А-а!...
РАСКОЛЬНИКОВ. Ну, что же ты вскрикнула! Сама желаешь, чтоб я в каторгу пошел, а теперь испугалась? Только вот что: я им не дамся. Я еще с ними поборюсь и ничего не сделают. Нет у них настоящих улик. Вчера я был в большой опасности и думал, что погиб; сегодня же дело поправилось. Все улики их о двух концах, то есть их обвинения я в свою же пользу могу обратить, понимаешь? И обращу, потому что теперь научился. Но в острог меня посадят наверно. Только это ничего, посижу и выпустят. Потому как нет у них ни одного настоящего доказательства, и не будет, слово даю. А с тем, что у них есть, нельзя упечь человека. Ну, довольно… Я только, чтоб ты знала… С сестрой и матерью я постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить и не испугать… Ну, вот и все. Будь, впрочем, осторожна. Будешь ко мне в острог ходить?
СОНЯ. Буду. Буду!
Пауза.
РАСКОЛЬНИКОВ (тихо). Нет, Соня, ты уж лучше не ходи ко мне, когда я буду сидеть в остроге.
Пауза.
СОНЯ (неожиданно, точно вдруг вспомнив). Есть на тебе крест? (После небольшой паузы.) Нет, ведь нет? На, возьми вот этот кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот тебе. Возьми… ведь мой! Ведь мой! Вместе ведь страдать пойдем, вместе и крест понесем!
РАСКОЛЬНИКОВ (нехотя, с некоторой досадой). Дай!
СОНЯ. Вот, бери.
РАСКОЛЬНИКОВ (вскрикнув). М-м!
СОНЯ (тревожно). Что?!
РАСКОЛЬНИКОВ (пытаясь держать себя в руках). Что-то мне не по себе… Ты знаешь, лучше потом… Не теперь, Соня.
СОНЯ (подхватив с увлечением). Да, да, лучше, лучше!.. Как пойдешь на страдание, тогда и наденешь. Придешь ко мне, я надену на тебя, помолимся и пойдем.
РАСКОЛЬНИКОВ (один). Вот и сестра твердит: преступление!.. Какое преступление? То, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то преступление? Не-ет, и не думаю я его смывать. И что мне тычут со всех сторон: «преступление, преступление!». Только теперь ясно вижу всю нелепость моего малодушия, теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто из низости моей и бездарности решаюсь я на это. (Передразнивая.) «Брат, ты кровь пролил!» Эх, сестра, сестра… Эту кровь все проливают, она льется и всегда лилась на свете, как водопад… Эту кровь льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелем человечества. Да только взглянуть на это пристальнее! Я сам хотел добра людям и сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной этой глупости, даже не глупости, а просто неловкости, так как вся эта мысль была вовсе не так глупа, как теперь она кажется при неудаче… При неудаче все кажется глупо! Этим я только хотел себя поставить в независимое положение, первый шаг сделать, достичь средств… Но я и первого шага не выдержал, потому что я – подлец! Вот в чем все и дело! И все-таки их взглядом не стану смотреть: если бы удалось, то меня увенчали бы, а теперь в капкан! И никто из них не может выдержать, когда я так говорю, ни сестра, ни Соня… Не та форма!.. Не так эстетически хороша форма! Но я решительно не понимаю: почему лупить в людей бомбами более почтенная форма? Боязнь эстетики есть первый знак бессилия!.. Никогда, никогда яснее не осознавал я этого, как теперь, и более чем когда-нибудь не понимаю моего преступления! (Пауза.) Вот теперь иду на муку… А хочу ли я этого сам? Приготовлен ли я к этому? Это, говорят, для моего испытания нужно! Но к чему все эти бессмысленные испытания? Разве лучше я буду сознавать тогда, раздавленный муками, идиотством, в старческом бессилии после двадцатилетней каторги, чем теперь сознаю, и к чему мне тогда жить? Зачем я теперь-то соглашаюсь так жить? О, я знал, что я подлец, когда сегодня хотел в Неву броситься. (Пауза.) Я зол и вижу это. А любопытно, неужели в эти будущие пятнадцать-двадцать лет так смирится душа моя, что я с благоговением буду хныкать перед людьми, называя себя ко всякому слову разбойником? Да, именно, именно! Для этого-то они и ссылают меня теперь, этого-то им и надобно… Вот они снуют все по улице взад и вперед, и ведь всякий-то из них подлец и разбойник уже по натуре своей; хуже того – идиот! А попробуй обойди меня ссылкой, и все они взбесятся от благородного негодования! О, как я их всех ненавижу! (После паузы, глубоко задумавшись.) И каким же это процессом может так произойти, что я, наконец, пред всеми ими уже без рассуждений смирюсь? А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть. Разве двадцать лет безпрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я иду теперь, когда сам знаю, что все это будет именно так, как по книге, а не иначе! Вот уже сотый раз со вчерашнего вечера я задаю себе этот вопрос и все-таки иду… Ведь иду же! Иду…
Комната Сони.
СОНЯ (вскрикнув). А-а!..
РАСКОЛЬНИКОВ (усмехаясь). Ну да! Я за твоими крестами, Соня.
РАСКОЛЬНИКОВ. Сама же ты меня на перекресток посылала… Что ж теперь, как дошло до дела, и струсила?
Пауза.
РАСКОЛЬНИКОВ (с деланной безпечностью). Я, видишь, Соня, рассудил, что этак, пожалуй, будет и выгоднее. Меня только, знаешь, что злит? Мне досадно, что все эти глупые, зверские хари обступят меня сейчас, будут пялить прямо на меня свои буркалы, задавать мне свои глупые вопросы, на которые надобно отвечать, - будут указывать пальцами… Ну, что же, где кресты?
СОНЯ. Подойди сюда, под образа. (Пауза). Вот… Это твой крест.
РАСКОЛЬНИКОВ. Ага, кипарисный, то есть простонародный… Это, значит, символ того, что крест беру на себя, хе, хе! Точно я до сих пор мало страдал! Медный крестик – это Лизаветин, себе берешь, - покажи-ка? Так на ней он был… в ту минуту? Я видел подобных два креста, серебряный и образок. Я их бросил тогда старушонке на грудь. Вот бы те кстати теперь… Право, те бы мне и надеть… А впрочем, вру я все, о деле забуду; рассеян я как-то стал… Видишь, Соня, - я, собственно, за тем и пришел, чтобы тебя предуведомить, чтобы ты знала… Ну, вот и все… Я только затем ведь и пришел. Гм, я, впрочем, думал, что больше скажу. Да ведь ты и сама хотела, чтоб я пошел, ну вот и буду сидеть в тюрьме, и сбудется твое желание… Ну, чего ж ты плачешь? И ты тоже? Перестань, полно… Как мне все это тяжело!
СОНЯ (дрожащим, робким голосом). Перекрестись, помолись хоть раз!
РАСКОЛЬНИКОВ. О, изволь, это сколько тебе угодно! И от чистого сердца, Соня, от чистого сердца… (Пауза.) Ну, пора… Постой, а ты куда собираешься?
СОНЯ. Я с тобой.
РАСКОЛЬНИКОВ (с досадой). Нет, нет, что ты!.. Оставайся… Я один… И к чему тут целая свита!
РАСКОЛЬНИКОВ (один). Ну для чего, ну зачем приходил к ней теперь? Я ей сказал: за делом… За каким же делом? Никакого совсем и не было дела! Объявить, что иду; так что же? Экая надобность! Люблю я, что ли, ее? Так ведь нет, нет! Ведь вот отогнал ее теперь, как собаку. Крестов, что ли, в самом деле мне от нее понадобилось? О, как низко я упал! Нет, - мне слез ее надобно было, мне испуг ее видеть надобно было, смотреть, как сердце ее болит и терзается! Надобно было хоть за что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть! И я смел так на себя надеяться, так мечтать о себе, нищий я, подлец, подлец!
Улица.
РАСКОЛЬНИКОВ (про себя). Вот через неделю или через месяц меня провезут куда-нибудь в этих арестантских каретах по этому мосту, как-то я тогда взгляну на эту канаву?.. Запомнить бы это… Вот вывеска… Как-то я прочту эти самые буквы? Вот тут написано: «Таварищество», ну, вот и запомнить это а, букву а, и посмотреть на нее через месяц, на это самое а: как-то я тогда посмотрю? Что-то я тогда буду ощущать и думать?.. Боже, как это все должно быть низко, все мои теперешние… заботы! Конечно, все это, должно быть, любопытно… в своем роде… Ха-ха-ха, об чем я думаю!.. Я ребенком делаюсь и сам перед собою фанфароню. Ну чего я стыжу себя? Фу, как толкаются! Ну, знает ли он, кого толкнул?.. Ну что ж, вот и Сенная площадь… Где тут середина-то?.. Середина площади-то где?.. Но… неужели же… неужели я решусь?.. Это я…я убил… Я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором и ограбил. Это я… убил!
Пауза
СОНЯ (в световом пятне). Сообщаю Вам, дорогая Авдотья Романовна, что за эти девять месяцев, что Родион Романыч находится в остроге, он пребывает в состоянии неизменной угрюмости и несловоохотливости. Но это ничего. Не смотря на то, что он, по-видимому, так углублен в самого себя и ото всех как бы заперся, - к новой жизни своей он отнесся очень прямо и просто и ясно понимает свое положение, а, стало быть, и не имеет никаких легкомысленных надежд. И это хорошо. Он ходит на работы, от которых не уклоняется и на которые не напрашивается. К пище почти равнодушен. Помещение в остроге, в котором находится Родион Романыч, общее со всеми; внутренности их казарм я не видела, но рассказывают, что там тесно, безобразно и нездорово. Родион Романыч спит на нарах, подстилая под себя войлок, и ничего другого не хочет себе устроить. Живет он так грубо и бедно вовсе не по какому-нибудь намерению, а просто от невнимания и наружного равнодушия к своей судьбе. Вначале своего пребывания в остроге Родион Романыч не только не интересовался моими посещениями, но даже досадовал на меня, был несловоохотлив и даже груб, но теперь наши свидания обратились у него в привычку и даже в потребность, так что он даже тосковал, когда я несколько дней была больна и не могла посещать его. Вижусь я с ним по праздникам у острожных ворот, куда его вызывают ко мне на несколько минут. По будням мы видимся на работах, куда я к нему захожу, в мастерских или на берегу Иртыша. Мне же удалось приобресть в городе некоторые знакомства и покровительства, поскольку я занимаюсь здесь шитьем. (Пауза.) В остроге Родион Романыч всех чуждается, каторжные его не полюбили; он молчит по целым дням и порой становится очень бледен. А недавно он заболел и лежит в госпитале в арестантской палате.
РАСКОЛЬНИКОВ (в световом пятне). Да, я болен, и, кажется, серьезно. Нет, не ужасы каторжной жизни сломили меня… Что мне до этих мук и истязаний! Я даже рад был работе: измучившись физически, я, по крайней мере, добывал себе несколько часов спокойного сна. И что значит для меня пища – эти пустые щи с тараканами? Студентом, во время прежней жизни, я часто и того не имел. А кандалов на себе я даже как-то и не чувствую… Привык. Так что же? Заболел я от уязвленной гордости, надо быть честным перед собой. Как счастлив бы я был, если б мог обвинить сам себя! Я бы снес тогда все, даже стыд и позор. Ну не находит моя совесть никакой особенно ужасной вины в моем прошлом, кроме разве простого промаху, который со всяким мог случиться. Мне стыдно за себя!.. Стыдно, что я погиб так слепо, глухо и глупо, по какому-то приговору слепой судьбы, и должен смириться и покориться перед «бессмыслицей» какого-то приговора! В настоящем безпредметная и безцельная тревога, а в будущем одна безпрерывная жертва, которою никогда и ничего не приобреталось, - вот что теперь предстоит мне на свете. И что в том, что через восемь лет мне будет только тридцать два года и можно снова начать еще жить! Зачем мне жить? К чему стремиться? Жить, чтобы существовать? Но я тысячу раз и прежде готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию. Одного существования всегда было мне мало, я всегда хотел большего. Может быть, по одной только силе своих желаний я и счел себя тогда человеком, которому более разрешено, чем другому. И вот теперь, уже здесь, в остроге, я вновь обдумал все свои поступки и совсем не нашел их такими глупыми и безобразными, как казались они мне в то роковое время. Ну чем, чем моя мысль была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех пор как стоит этот свет? Стоит только посмотреть на дело совершенно независимым широким и избавленным от обыденных влияний взглядом… И тогда моя мысль окажется вовсе не так… странною. О, отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге! Ну чем мой поступок кажется вам так безобразен? Тем, что он – злодеяние? А что значит слово «злодеяние»? Совесть моя спокойна. Конечно, сделано уголовное преступление; конечно, нарушена буква закона и пролита кровь, ну и возьмите за букву закона мою голову… и довольно! Конечно, в таком случае даже многие благодетели человечества, не наследовавшие власти, а сами ее захватившие, должны бы были быть казнены при самых первых своих шагах. Но те люди вынесли свои шаги, и потому они правы, а я не вынес, и, стало быть, не имел права разрешить себе этот шаг. Да, именно!.. Я не вынес и сделал явку с повинною. О, низость!.. И зачем я тогда себя не убил? Неужели такая сила в этом желании жить и так трудно одолеть его? Вот смотрю я на каторжников и удивляюсь: как же все они любят жизнь и как все дорожат ею! В остроге жизнь любят и дорожат ею еще больше, чем на свободе. Каких страшных мук и истязаний не перенесли иные из них! Неужели уж столько может для них значить какой-нибудь луч солнца, дремучий лес где-нибудь в неведомой глуши или холодный ключ, о свидании с которым они мечтают как о свидании с девушкой, видят его во сне, зеленую травку вокруг этого ключа, поющую птичку на кусте! Да… Вообще меня удивляет та страшная, непроходимая пропасть, которая лежит между мной и всем этим людом. Порой кажется, что я и они это люди разных наций. Я и раньше знал и понимал общие причины такого разъединения, но никогда не допускал прежде, чтоб эти причины были так глубоки и сильны. Вот хотя бы взять ссыльных поляков, здесь же в остроге, из политических, кажется… Ведь поляки эти просто считают весь этот люд за невеж и холопов и свысока презирают их. Я же не смотрю так, как они, на простой народ, напротив, ясно вижу, что эти невежды во многом гораздо умнее этих самых поляков. Но каторжники к полякам относятся равнодушно, а меня откровенно не любят и даже ненавидят. Почему? Не могу понять этого. Они за что-то очень сильно меня презирают. За что они так не любят меня? И за что так полюбили Соню? Да, да, полюбили Соню! Ведь она у них не заискивала, встречают они ее редко, когда она приходит на минутку, чтобы повидать меня. А между тем все знают ее, знают, что она за мной последовала… Денег она им никаких не дает, раз только на Рождество принесла им сюда в острог пирогов и калачей. Но вот, поди ж ты, между ними завязались как-то само собой такие теплые отношения: она пишет им письма к их родным и отправляет их на почту… И родственники этих каторжников, которые приезжают в город, оставляют у Сони вещи и деньги… И жены их и невесты знают Соню и ходят к ней. И когда она приходит ко мне на работу все снимают перед ней шапки. И за что они так любят ее? За то, что она им всегда улыбается своею детской улыбкой? Они любят даже походку ее, оборачиваются посмотреть ей вслед, как она идет и хвалят ее, хвалят… Хвалят за все, даже за то, что она такая маленькая, и даже уж не знают за что и похвалить. (Пауза.) Да, дело к выздоровлению... Но что за странные сны мне снились, когда я лежал в жару и бреду! Мне грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали себя зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то безсмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться. Остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, - но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и все погибало. Язва росла и подвигалась все дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса. (Пауза.) Более всего меня мучает то, что этот безсмысленный бред так грустно и так мучительно отзывается в моих воспоминаниях, что так долго не проходит впечатление от горячечных грез.
Пауза.
РАСКОЛЬНИКОВ. Но вот и весна! Сегодня особенно ясный и теплый день. Хорошо, что меня, и еще двух каторжников взяли сегодня на работу сюда, на берег реки. И конвойный хороший попался, с работой не гонит, отдохнуть дает. Какая, однако, с этого берега открывается широкая окрестность. Вон там, на том берегу, в необозримой степи виднеются кочевые юрты…
Издалека слышится протяжная степная песня.
Там свобода и живут другие люди, совсем не похожие на нас… Там как бы само время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его. (Вслух.) Что?.. Соня?!
СОНЯ. Да… Вот, договорилась с конвойным с тобой повидаться. Ты поправился, румянец на щеках выступил.
РАСКОЛЬНИКОВ. А ты… похудела после болезни… Совсем прозрачная стала.
СОНЯ. Это ничего, пройдет.
Пауза.
РАСКОЛЬНИКОВ (с рыданием). Соня!.. Соня!..
СОНЯ. Я приду…
РАСКОЛЬНИКОВ. Соня!..
СОНЯ. Да…
РАСКОЛЬНИКОВ. Семь лет остается…
СОНЯ. Да, надо ждать и терпеть…
РАСКОЛЬНИКОВ. Сколько еще впереди этой нестерпимой муки… Нет, не для меня!.. Я то что… Для тебя.
СОНЯ. Для меня? Да, сколько впереди для меня безконечного счастия!
РАСКОЛЬНИКОВ (один). Господи, как же я все это время ее мучил и терзал ее сердце!.. Бедная, милая Соня!.. Сколько она вытерпела от меня… Да!.. Я знаю…Знаю, что теперь безконечной любовью искуплю все ее страдания. Да и что такое эти все муки прошлого! Все это: и преступление мое, и приговор, и ссылка кажутся мне теперь каким-то внешним, странным, как бы даже и не со мной случившимся фактом. Что-то я не могу сегодня долго ни на чем сосредоточиться… Ах, да!.. Все это в высшей степени странно. И зачем я все время, непрерывно думал над этим? За своей диалектикой я потерял ощущение жизни… Думаю, что в моем сознании должно теперь выработаться что-то совершенно другое. Как странно, что я до сих пор ни разу не открыл Евангелие, которое лежит у меня под подушкой… Сегодня же открою Иоанново Евангелие… Да, да, именно от Иоанна… Это же та самая книга, из которой мне читала Соня тогда, о воскресении Лазаря. Да, да, непременно открою сегодня Евангелие. Ведь разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями?.. Ее чувства, ее стремления разве не должны стать теперь и моими? Нет, я знаю, что новая жизнь мне не даром достанется… Новую жизнь надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом!
КОНЕЦ и Богу Слава!